Новый Мир ( № 4 2011)

выпрашивая у меня то ли чипсы, то ли капусту.

В то время, как сегодня апрель

и днем гремела гроза,

в то время, как реальность

живет где-то между подуманным и высказанным,

мерцает между ними, извивается

неуловимая, словно уж,

голосистая, словно павлин,

тихая, будто взор муфлона,

Истинная, как то,

что о ней невозможно

ни толком подумать,

ни тем более сказать.

“Невозможно сказать”, но говорить все же — можно. Если застыть, остановить время событий мира, как бы попасть в крупный план, замедленную съемку, найти и зафиксировать тот момент, когда то, что ты переживаешь, является переживанием “чистого существования” и вместе с тем — его метафорой. Это для Афанасьевой — идеальный момент письма. Сидение в парке с книгой, ожидание у памятника, падение крупных снежных хлопьев, стояние в поле под небом, стояние на поляне — все это такие моменты “синхронизации”, моменты “речи”:

Мартовский снег, мохнатые круглые хлопья,

Нежность моя вы, мохнатые круглые хлопья,

Нежность господня, мохнатые круглые хлопья.

В самом начале весны — мохнатые круглые хлопья.

Бог мой, я проникаю в мгновение так глубоко,

Что сливаюсь с ним воедино,

И каждое снежное тело весит так много,

Но в то же время — так мало,

Что и я становлюсь невесомым.

Фиксация мгновения, “проникновение в него” — исходный шаг поэтической феноменологии “новой метафизической поэзии”, выстраиваемой Афанасьевой. Однако здесь видны и “границы метода”: разрыв между переживаемым доподлинно и только названным, продекларированным. Мандельштамово “„Господи!”, сказал я по ошибке” здесь как нельзя более уместно:

Я хочу смотреть, как нежность взрывается в воздухе

<…>

И в восхищении замирать оттого, что на коже твоей

Мерцает капля воды, бывшая снегом секунду назад,

И думать, что среди снега не разобрать,

Где ты, где я, а где Бог.