Конечно, все мои поблажки ей губительны — но с другой стороны, кроме этих поблажек, какие еще радости жизни остались у нее? Бутылки, по углам запрятанные? В них давно уже не праздник, а чистый ужас разлит. А праздник — лишь я могу ей устроить. Чем-то надо радовать ее? Показывать, что жизнь еще не кончена?
Этой весной у нее глюки начались — стала слышать вдруг, как я разговариваю под нашей аркой, причем — с бабой. И о любви! Странное вообще место для подобных дел — под нашими окнами... Но ей — удобнее так. Да и дело вообще-то малопочтенное, учитывая возраст наш: за шестьдесят! Бреду, увы, не прикажешь! Встречала слезами меня:
— Ну что?.. Наговорился?
— Ну слушай... Ни с кем я не говорил!
Галлюцинации — убедительней жизни. По ночам разговоры мои слышала, даже когда я рядом с ней спал. Это ей несущественным уже казалось: притворяется! В конце концов появился этот Стас Николаев, Настин дружок. Приговор произнес: немедленно! Пока еще можно те голоса заглушить.
Сходили тогда с ней на собеседование, в дом скорби. Печальное зрелище. Вышли — пока?
— По-моему, нормально, — бодро заговорил я, — и врачи люди приятные, и... обитатели мне, в общем, понравились. Видела — там один по мобильнику говорил? Привилегированное местечко!
Не разделяла мой восторг, слезы глотала.
Потом был последний день перед ее уходом. Собирались вяло. Главное, не сказать бы — “сбираться”... как говорила ее мать... что как раз в подобном заведении дни закончила. И тут мне Саша Рубашкин позвонил, прямо из Литфонда, сказал, что дача освобождается и что если я приду сразу, то она — моя! Сбегал, вернулся.
— Порядок! — жене бодро сказал. — Сходишь на месяцок в больницу, а оттуда — на дачу. Запахи!.. представляешь? Все лето там проживем!
В слезках на ее ресницах засверкали огоньки. Обрадовалась.
— Давай, — расщедрился я, — на рынок сейчас с тобой сходим, одежду на лето купим тебе.
— Давай! — радостно встала. Как легко праздник-то ей устроить!
А когда летние свои увидит одежды!.. легче ей будет уже в больницу идти. Представлять уже можно, в