Новый Мир ( № 5 2003)

Сначала — разочарование: в душе те же грехи, никуда не девшиеся, а она-то думала, искупавшись в сказочном корыте и ударившись оземь, обернуться царевной. Потом — похоть обличительства, заподозривание в лицемерии и корыстной слепоте даже тех и тогда, кто и когда не дает для этого оснований, как в случае с о. Петром, чье любящее око глядитсквозь

врожденное уродство мальчика-сына (соскребание позолоты с золотых слитков, по Г. Честертону). И наконец — одержание, обуянность. Признаки нарастания духовной болезни переданы тем добросовестней, чем бессознательней. Она не выносит невещественного света (“пустые сияющие глаза отца Петра, заливающие ровным светом мою жалкую, ничтожную жизнь”; “лучезарные, инквизиторские глаза отца Глеба”). Ее сердце “подернуто пеплом” и “загорается багровым” — ср. “пурпурово-серый круг” над блоковской музой-демоницей (П. Флоренский в свое время объяснил источник этого свечения). “Страх и отвращение”, “холодная ярость”, “воскресающая из мертвых ненависть” — эти и подобные речения пронизывают весь текст, сигнализируя о духовном габитусе повествовательницы.

На этом пути есть свои жутковатые пароксизмы, придумать которые было бы трудно (в отличие от ночного посещения беса в образе скверной рептилии). В Церкви героиня не приемлет ее основания, положенного Основателем, — искупительной Жертвы, предполагающей готовность к некоему приношению и у приобщенных; для нее это насилие, жестокость, властная агрессия. И она, чтобы скинуть

легкое бремя,прибегает, как бы наугад, по темному вдохновению, к “антипричастию”, размачивая хлебные ломти в водке и глотая их; засим ею едва не совершается убийство. Следующий выплеск — в Почаевской лавре, где, обличенная прозорливым старцем (я сама норовлю обходить таких старцев стороной) в прелюбодеянии и ведьмовстве, она с оскорбленными воплями и “качанием прав” добивается срочного венчания с мужем, оказавшегося на поверку кощунством двоебрачия и запутавшего ее в новый силок... И вот та самая сцена “изгнания беса” — из нее, уже откровенно невменяемой, — когда засевшее в ней истязуемое отчитыванием страшилище (“Что Тебе до меня, Иисус, Сын Бога Всевышнего, умоляю Тебя, не

мучьменя!” — “Пришел Ты сюда прежде времени

мучитьнас”) заставляет ее забаррикадироваться и взвыть из-за двери баритоном... песню Галича. Развязка этой сцены подернута туманом, расфокусирована, как и многое другое, где невольные свидетельства преломляются сквозь призму самооправдания и самоутверждения. Но вскоре следует попытка суицида...