К концу десятого класса вынырнуло выражение “прощаться с детством”. Впрочем, каждая придумывала себе для этого свое выражение. В тесном шепоте с подружкой одна говорила просто “а я уже...”, другая — “мы с ним... это...”, а еще одна, в легком подпитии, таинственно объявила: “Я вчера вышла замуж”, — хотя никакого замужа и в помине не было. Ну а как об этом скажешь, в каких словах? “Я потеряла девственность”? “Мы совершили половой акт”? Или как? Чопорные городские девочки не произносили тогда в обществе даже слова “переспать”, и уж конечно не “трахаться”, а следующие непосредственно за этим понятные матерные слова употреблялись в те далекие времена только как ругательства и не стали еще основным элементом повседневного разговора. Чаще же всего не говорили никак, держали эту постыдно-почетную тайну про себя. Если же ни похвастаться было нечем, ни скрывать нечего, то и это хранилось в тайне.
Школьный конформизм требовал, чтобы и она тоже. Очень хотелось быть как все; беда только в том, что делать как все — не хотелось.
А как делали все? Это долго оставалось для нее загадкой. Нет, не сам акт — в тринадцать лет, с первой менструацией, все торжественно объяснила ей мама, залепив сперва традиционную пощечину, чтобы запомнила на всю жизнь этот момент своего вхождения в женскую страду. Мамино объяснение сделано было так целомудренно, в таких окольных выражениях, что все осталось необъясненным, но в нем давно не было нужды — ей еще и девяти не исполнилось, когда десятилетний татарчонок Вилька Замалдинов, сын дворника из подвала, выдал ей полное, красочное и проникновенное описание зазорного акта, и не только описание, но и попытку осуществить его на практике. Было много слюней, соплей и пыхтения, но ничего, конечно, не вышло, и Вилька изругал ее, что у нее дырочки нету.
— А вот и есть, — сказала она, — я из нее писаю.
— О, дура ты пемпендура, — сказал Вилька и сплюнул. — Стану я в твою писалку свой х.. сувать.
— Ну и сувай его в свои дырки, а мою не трогай, — обиженно сказала она. Обидело ее, конечно, не матерное слово, она еще считала его обыкновенным словом, хотя дома употреблять уже опасалась. Но как же иначе назвать этот нелепый придаток, который болтается у мальчишек между ногами? — Сувай куда хочешь, а я с тобой такой гадостью заниматься не буду.
— Гадостью? — злорадно ответил Вилька. — Этой гадостью все взрослые занимаются. И твоя мама тоже, пока папа был.
— Это, может, твоя мама занимается, — крикнула она, — а моя никогда! Никогда!
— Никогда? А ты откуда взялась?