Новый Мир ( № 6 2000)

Но в целом в этом стихотворении 42 (!) строфы-кирпичика, и читать его к середине, если не раньше, надоедает.

А вот стихотворение «Две строчки», можно сказать, безукоризненно. И какое глубокое, воистину христианское чувство пронизывает его — чувство отождествления себя с жертвой:

Из записной потертой книжкиДве строчки о бойце-парнишке,Что был в сороковом годуУбит в Финляндии на льду.Лежало как-то неумелоПо-детски маленькое тело.Шинель ко льду мороз прижал,

Далёко шапка отлетела.Казалось, мальчик не лежал,А все еще бегом бежал,Да лед за полу придержал…

Вот когда тема действительно берет за душу, инерционно заполнять страницы однотипными строфами невозможно: как здесь, обязательно собьешься в размере. И эта разладица будет держать читателя за горло — всегда. Стихотворение бьет током энергии, его породившей и в нем же неиссякающей. Последнее восьмистишие этого поразительного стихотворения вообще непонятно как «сделано», ибо оно не сделано, а проговорено как откровение (отсюда и его пронзительное косноязычие):

Среди большой войны жестокой,С чего — ума не приложу, —Мне жалко той судьбы далекой,Как будто мертвый, одинокий,Как будто это я лежу,

Примерзший, маленький, убитыйНа той войне незнаменитой,Забытый, маленький, лежу.

Многое, чему мы научились в поэзии, Твардовскому из-за его творческой психологии было неинтересно (а может, и не под силу) осваивать. Но, читая и перечитывая это выдающееся стихотворение, пожалуй, заметнее, какой мы понесли урон: вымывается из поэзии эта проникновенная прямота, сердечная ясность. Ужимка, ухмылка, гаерство теперь сделались повсеместны; волшебство стихотворной речи превращается в «текст», в какие-то куплеты, а не достойные строфы. Твардовский же в своей поэзии был глубоко серьезен, и как бы ни было нам порой, повторяю, от этого скучновато, он все-таки одергивает нас в нашем игровом шутовстве. Твардовский нес в себе традиционную психологию русского литератора: понимать поэзию как служение и дар как ответственность. Это в нем было главное, несмотря на досадную советскую примесь. Без него спектр русской поэзии XX века все-таки был бы буже; такие поэты нужны, дабы опреснить чрезмерную, приторную порой, барочность. Переизбыток фантазии в одном творческом мире уравновешивается нехваткой ее в другом.

Кстати, очевидно, именно поэтическая «простота» Твардовского — после всех изысков новейшей поэзии — привлекла к «Теркину» Ивана Бунина. Он, видимо, увидел тут здоровье, от которого давно отвык в стихах своих издерганных современников и по которому так скучал не только в эмиграции, но еще в России.

Вообще стихи одинаково опасно созидать как на чистой энергетике безответственно распаляемого воображения, так и на расчетливо воплощаемом замысле. Лучшее, как правило, рождается из синтеза того и другого.

Но теперь, кажется, потеряна сама возможность простого человеческого повода для написания стихотворения — без ёрнической задумки или ангажированного пафоса. Твардовский же умел найти и разрешить тему, которая вряд ли бы привлекла иного более зацикленного на себе самом стихотворца. Например, был сосновый бор — стал больничный парк, казалось бы, о чем тут писать? А вот Твардовского зацепило:

Как неприютно этим соснам в парке,Что здесь расчерчен, в их родных местах.

Там-сям, вразброс, лесные перестарки,Стоят они — ни дома, ни в гостях.Прогонистые, выросшие в чаще,Стоят они, наружу голизной,Под зимней стужей и жарой палящейЗащиты лишены своей лесной.Как стертые метелки, их верхушкиРедеют в небе над стволом нагим.Иные похилились друг ко дружке,И вновь уже не выпрямиться им…

Еще они, былую вспомнив пору,Под ветром вдруг застонут, заскрипят,Торжественную песнь родного бораЗатянут вразнобой и невпопад.И оборвут, постанывая тихо,Как пьяные, мыча без голосов…Но чуток сон сердечников и психовЗа окнами больничных корпусов.

Отлично. Так сейчас, кажется, никто уже не напишет.