Новый Мир ( № 6 2010)

Нужно отделить умиление всякого нормального человека, которое вызывает цветущая яблоня, и то, как человек год за годом наблюдает за растущим деревом, — миллионы наших соотечественников в силу многих причин живущих в городах, любят воткнуть что-то в землю и любоваться. Вон Никита Сергеевич Хрущев на пенсии ковырялся в земле и страдал чрезвычайно, когда у него померзли помидоры. Но тут разница в подходах — крестьянский труд не забава. Это просто труд, который выстраивает вокруг себя целый мир привычек и жизненных правил. Вот поэтому Твардовский и растил свой журнал как сад — с напряжением, сродни отчаянию, а не с веселой беззаботностью, как дачник на покое.

 

У «Нового мира» послевоенного времени было два знаменитых редактора — Константин Симонов и Александр Твардовский. Есть даже особый «жанр» фотографий, которые входят в разные мемуарные сборники: «Два редактора». Это стоящие рядом Симонов и Твардовский. Или фотография, на которой Твардовский выглядывает в окно, а рядом стоит Симонов, похожий на коротко стриженного римского императора из числа так называемых «солдатских». Хотя стихи Симонова называли скорее «офицерскими».

Нет, если просто сказать «знаменитый редактор „Нового мира”», то это, разумеется, только Твардовский. Но если рассматривать их вместе, как на знаменитых фотографиях, то можно прийти к парадоксальному выводу: Твар­довский и Симонов — отражения относительно той линии, что разделяла город и деревню.

Один — советский аристократ; бросаются в глаза его трубка и тогдашние усики, обращает на себя внимание картавость. Другой круглолиц, домовит. При этом оба — знаменитые именно что советские писатели. Война в стихах одного скорее лейтенантская, а в стихах другого — солдатская.

Симонов в своих воспоминаниях пишет: «...в те годы я был юношей из интеллигентной, сугубо городской, никак и ничем не причастной к деревенской жизни семьи. Еще несколько лет прошло, прежде чем война свела меня с деревней и с ее людьми, одетыми и не одетыми в солдатские шинели». Твардовский относился к Симонову в то время «без особой любви и, может быть, даже уважения; и уж во всяком случае без особого доброжелательства. К тому были, как мне кажется, разные причины. Во-первых, несоответствие моей тогдашней популярности и моего положения в литературной жизни тому, что я в действительности сделал. <…> Твардовский был чуток к таким вещам и достаточно язвителен и не склонен был их прощать кому бы то ни было,