Новый Мир ( № 6 2011)

Я дала ей две конфеты (!). И только придя к Б-м, где мне приготовили огурец со сметаной, чай, простоквашу, сообразила, что все это можно (и должно!) было дать «сестрице», чтобы она хоть один раз досыта поела во время нищенских и безуспешных скитаний по страшному чужому городу, среди страшных своим равнодушием людей, что из того, что имя этой сестрице — легион, и что было бы большой неловкостью привести ее в квартиру Б., и все испугались бы насекомых, и разворчалась бы Аннушка. Что все это перед тем, что человек умирает с голоду. Ведь не легион меня позвал на помощь, а именно эта Авдотья или Марья. Позвала тоже не легион московских обывателей, а меня, старушку Малахиеву-Мирович, которая сегодня исключительно много поглотила всяких пищевых продуктов (выдали паек и угощали в разных домах) и которая дала умирающей от голода женщине две конфетки. Если уж так неловко было позвать ее в столовую Б., можно было вынести ей на лестницу хлеба. Ай, ай, какой стыд и какая непоправимость. Задаст мне совесть — неутомимый судья — за эти две конфеты.

Г. И. Чулков1 жалуется, что не с кем пофилософствовать, атрофировался вкус к отвлеченному мышлению, атрофировалось и самое умение мыслить. «У меня сидело недавно за этим столом семь человек гостей. Все литераторы. Почтенные, неглупые, среди них были и даровитые. Зашла речь о фашизме. Что же вы думали: все как один завертелись на газетном пересказе, возле фактов, а если обобщеньице — так вот какие — с ладонь и с шорами на глазах.

Я при этом затосковал, как представил себе, что сказал бы на иную тему Вячеслав Иванов, как говорили бы ну хотя бы Мережковские»...

1 Ч у л к о в Георгий Иванович (1879 — 1939) — русский писатель, литературный критик.

6 июля. Все еще Москва

Смоленский бульвар. Возле будки с мороженым два парня — один с портфелем под мышкой грязными пальцами запихивает в рот крошечную вафлю с прослойкой, похожей на полурастаявший весенний снег, полежавший в лужице с навозом. Трое полуголых школьников, кто с завистью, кто с уважением, кто с хулиганским огоньком, не могут оторваться от этого зрелища. Когда парни отходят, проглотив по три вафли, один из мальчиков пытается уговорить продавщицу дать ему мороженого «без вафли, в руку, на гривенник». Дети у скамеек, занятых старыми и малолетними няньками, роются в земле <нрзб> какими-то щепочками, ревут. Больной ребенок лет трех провожает созерцательно-умным взором ноги прохожих. На коленях у него какая-то игрушка, но, очевидно, он не в силах играть ею. Чуть не <нрзб> его головку огромным свисающим турнюром его бонна-немка с головой мопса презрительно беседует с сидящей рядом нянюшкой, явно «бывшей барыней». Рабфаковки в чем-то оранжевом, красном, с зелеными гребешками в стриженных в скобку затылках, в туфлях на босу ногу, пугая ярым хохотом и визгами малышей и галок на нижних ветвях лип, промчались куда-то с папиросами. Старик еврей с тонким скорбным профилем, бедно, но чисто одетый, старательно чертит что-то на песке бульвара короткой палочкой, низко согнувшись на скамье. Что он чертит? Подхожу. Окно, тщательно вырисованное итальянское окно. Закончив рисунок, он вперяется в него долгим неподвижным взглядом. Видится ли ему там что-нибудь каббалистическое или какие-нибудь воспоминания…

1 сентября. Вечер. 11-й час

У Художественного театра под водосточной трубой опухший от голода человек слабыми руками подставлял под струю воды кружку — рука дрожала, вода лилась мимо. На руках у этого человека копошилась такая же распухшая девочка лет двух. Сверху их поливал дождь. Мимо шли потоком люди, таким же бездушным, как дождь, как судьба. Мимо прошла и я. На обед к Алле. И когда ела котлеты и пила чай с пастилой, образ человека «защитной реакцией» душевного организма был предусмотрительно вытеснен. Ожил только теперь, к ночи.

Двухлетний Женя, сосед Ириса1 по квартире, вкатываясь в их комнаты, если увидит меня у стола, лепечет: «Масла, дай масла», — жалобным голоском. (Это после того, как я однажды  дала ему хлеба с маслом.) И когда есть масло, и я намазываю его на ломтик хлеба, с жадным блеском в глазах Женя умоляюще говорит: «Побольше, побольше, хорошенько мажь». Женина мать — химик, заработок выше среднего. Но на масло не хватает.

Самое печальное и постыдное в режиме недоедания то, что мысли человека сосредоточиваются на запросе желудка. Что угасают и тупеют, по мере обострения потребы питания, другие высшие потребы. Ловлю себя иногда на этом: что просыпаюсь с мыслью о кофе и о том, что есть (или нет) к нему это вожделенное масло. И вокруг, за малым исключением, все разговоры <неразб> интересы роковым образом свелись к хлебу (и маслу).

1 Ирис — Б и р у к о в а Евгения Николаевна (1899 — 1987), поэт, переводчик, воспитанница В. Г. Малахиевой-Мирович.

sub 1934 /sub

28 апреля