Новый Мир ( № 7 2000)

Можно возразить: сказанное касается “Жизни за царя”, а у Глинки есть и другие сочинения. Есть. Например, “Руслан и Людмила” (1842), опера тоже весьма долготерпеливая. Но насколько “Руслан” в действительности далек от “Жизни за царя”? Ровно на то смысловое расстояние, какое существует между Рождеством и святочными праздниками или (инверсированно) между масленицей и Великим постом. “Руслан и Людмила” — то же самое по отношению к “Жизни за царя”, что “Служба кабаку” по отношению к литургическим текстам в средневековой русской словесности.

Несколько деталей. В “Жизни за царя” есть не поющий персонаж. Это “наш боярин Михаил” — первый Романов. И в “Руслане” есть не поющий персонаж — злой волшебник Черномор. В “Руслане” хоров меньше, чем в “Жизни за царя”. Но зато есть герой, который поет хором, к тому же мужским, что, если думать о литургической традиции, особенно показательно. Речь идет о Голове, с которой Руслан встречается на поле, усеянном “мертвыми костями”, сразив которую он добывает волшебный меч — средство против жизнехранительной бороды Черномора, о голове, которая оказывается остатком от великана — брата карлика Черномора. И которая поет хором (недаром: великан), тогда как ее брат-карлик вовсе не поет. При этом аналог не поющего волшебника — царь — в первой опере представлен как раз хоровым маршем. То есть волшебные братья из “Руслана” (не поющий карлик и поющий хором великан) есть травестированно-раздвоенный царь. При этом Руслан, побеждающий обоих волшебных братьев, делается перевернутым аналогом Сусанина, отдающего “жизнь за царя”...

В оперном наследии Глинки воспроизведен давний баланс молитвы и смеха13. “Руслан и Людмила” — своего рода аристократическое скоморошество; тогда как “Жизнь за царя” — государственно-историческая литургия.

Так что и в 1842 году Глинка написал музыку сразу XVII и XXI веков.

От музыки к общественной перспективе. Нежесткое сцепление № 1.Боюсь, что и не будучи Невтоном, впаду в этом разделе (как и в последующих аналогичных) в убыстренную мысль. Просто потому, что, кроме как эскизно, не возьмусь очерчивать материи, по отношению к которым всегда была лишь читателем, но никогда — писателем. Уж слишком это искусительно, а отчасти граничит с самозванством — затрагивать судьбоносные темы, в проповедническом жанре “иного не дано”.