Новый мир. № 7, 2003

И было небо надо мной.И в небе вился тучный рой,Подобно рою тлей и мушек,Душ, половинчатых душой,И четверть душ, и душ-осьмушек,И легионы душ, чью сутьОчерчивали лишь пунктиры,Где от души осталось чуть,

Где вместо душ зияли дыры.И плыли надо мной стадаСтыдящихся на треть стыда,Познавших честь на четверть чести,А я желал быть с ними вместе.

Именно здесь дух обретает небесный чин — становится ангелом.

И ангел их хлестал бичомИ жег кипящим сургучом,

И пламень тек по этой моли,Но пламень был им нипочем, —Они не чувствовали боли.

Вот каким прозрением, постижением какого родства одаряет свою жертву карающий Божий воин!

И он сказал мне: — Воспари!Ты — их певец. Они — твои.

В «каноне»: «Восстань, пророк…»; в «апокрифе»: «Воспари! Ты — их певец…» Не пророк, но певец. И — чей? Траченных молью мелких душ. Певец моли вместо пророка… Вот в чем дело. То есть никакого провозвестника «на Трубной» нет, как нет и благословения на пророчество. Вместо всего этого бичующий воин выкрикнул свое:

И разразился странным смехом.

Подобный грохоту громов,Тот смех гремел среди домовИ в стеклах отдавался эхом.

Начав, по всей видимости, с фарсового перепева, автор выходит на совершенно иное. Разница между пушкинским пророком и певцом «апокрифа» такая же катастрофическая, как между исцеляющим серафимом и карающим духом. Не являет ли себя в этом горько пережитая творцом «апокрифа» глубина падения человеческой души, познанная им, а теперь познаваемая нами именно в сравнении «духа» с серафимом, а певца отверженных душ с пророком? Не находим ли мы, наконец, что Тимофеевскому удалось создать новый тип травестии, когда место комической имитации занимает имитация трагическая? При том, что сам певец едва ли трагичен в классическом понимании. Он страдает — это верно, однако до очищения страданием дело здесь не доходит, как не доходит оно и до пророческого служения. Герой остается в своей канавке, слыша над собой демонический хохот ангела. Тут беспощадная откровенность; саморазоблачение ли, сострадание ли к роящимся душам («А я желал быть с ними вместе»); исповедь наполовину спаленной души; души, замкнутой на безысходности. Жар слишком высок, чтобы такая беспечная, такая ненадежная конструкция, как «снижающая ирония», могла его выдержать. Пророка еще нет, но уже нет и фарсового забулдыги, а есть тот, кто осознаёт кошмар своего духовного падения, видит, как вокруг него и в нем самом утрачивается стыд, умерщвляется честь, исчезает душа. Тем не менее свое предназначение он не угадывает, потому и гибель его бессмысленна.

Но очень скоро — в стихотворении «Последний тост» — это предназначение ему откроется, и тогда гибельный огонь превратится в очищающее пламя, трагическая имитация станет действительной трагедией: человек воспринимает свое время как неприемлемое, исполненное бесовских наваждений; он поддается им и борется с ними; он жертвует своей судьбой, чтобы показать другим пагубность страстей, которые обуревают их так же, как и его. Это драма человека, порывающего со своим временем (а как порвать?), отказывающегося быть в нем (а куда деться?). Теперь, однако, жертва обретает смысл, но не искупительный, а предостерегающий, исполненный жажды очищения от греха.

Для красоты на этот свет явясь,Я жил так скудно, дико и безбожноЛишь для того, чтоб быть одним из вас

И доказать, что жить так невозможно.Я прочь, как псов, прогнал лишь трех бесов —Стяжательства, довольства и корысти.Пред остальными был открыт засов.От скверны всей, огонь, меня очисти!Будь тверд, мой дух, и будь, мой пепел, чист!Прямись, мой дым, как над Днепром топ'oля![28]Теперь лови, хватай меня, чекист,Ищи меня, развеянного в поле!