— Никакой комедии, все весьма трагично, наоборот. Умели шкодить, умейте и расхлебывать. Вот Рудницкий прекрасно подготовил собрание, а на бюро райкома что было, знаете?
Направляюсь в женскую уборную на первом этаже. По дороге, в спину:
— Нея Марковна, положение с каждым днем осложняется. На институт продолжают наседать, в частности, из-за вашего дела. Вы должны обдумать все свои формулировки. То, что вы говорили на бюро, собрание никак не удовлетворит. Вы обязаны дать прямую и четкую квалификацию своего поступка и, главное, — как я вам не раз говорил, — назвать имена тех, кто вам дал подписать. Я ни на минуту не верю в то, что вы не знаете.
— Как, а вы же на бюро говорили, что верите, и мне говорили?
— Не верю, не верю. И никто не поверит. Но это вовсе не важно, верю я или не верю. Важно, чтобы вы назвали. Назовите кого угодно, не все ли равно.
— А потом меня за клевету привлекут?!! В тюрьму?
— Ну что за глупости! Вы же правду скажете!
— Я могу сказать только, что Пырьев мне дал подписать.
— Пырьев? А при чем здесь Пырьев?
— А я твердо помню, что он был в тот вечер в Доме кино. Как сейчас вижу его: идет по фойе со своею Скирдою13. Был. А потом помер.
— Что же вы говорите? Он же умер до подписания писем.
— Нет, после. Я твердо помню его в Доме кино. А больше никого не помню. Можно мне на него показать?
— Никто не поверит, что Пырьев — такой человек — давал письма подписывать.
— А я, кроме него, никого не помню.
— Что же, вы пьяная, что ли, были?
— Пьяная не пьяная, а не помню. Я ляпну на кого-нибудь, а он, может быть, и на просмотре этом не был. Его притянут, а он на меня в суд за клевету. Лучше уж я правду буду говорить, что письмо лежало на столе, я прочла, подписала, а кто был вокруг — не помню, все больше — незнакомые.
— Ну, тогда пеняйте на себя. Я вам все сказал. Я — всё.