Новый Мир ( № 8 2013)

Достоверный разговор о поэзии должен опираться на анализ языка поэта — так считает сам Ерёменко: «Анализировать возможно образную систему, язык; поэзия в первую очередь — явление языковое, а уж потом мировоззренческое. Но валят все в одну кучу. Язык как таковой вообще никого не интересует» [31] . «Язык как таковой» не существует — Ерёменко прекрасно это знает. Он бунтует против лобового «мировоззренческого» анализа, и в этом надо с ним согласиться. Но анализ его языка, только начатый, дает возможность, потянув за нить, размотать и весь клубок, приблизиться к сути. Да, поэт — инструмент языка, и только поэтому он — «инструмент этики», если воспользоваться формулой Марии Степановой: «Поэт ведь — инструмент этики, ее подопытное животное, ее полигон для антропологических экспериментов. А иначе… достаточно выйти в поле чистой эстетики, чтобы увидеть, что оно давно превратилось в заштатный стадион с танцующим партером» [32] . Поэт, добывая словом новое знание о человеке и мире, выполняет работу и за нас, и «антропологический эксперимент», о котором говорит Мария Степанова, имеет всеобщее значение. И если так подумать о Ерёменко, то станет очевидно, что в его поэзии нам предъявлен прежде всего эксперимент свободы — тот самый рискованный эксперимент, который лежит у начала человеческой истории. o:p/

В иерархии ценностей Ерёменко свобода занимает неоспоримо верхнюю позицию, она коренится в природе личности и по существу приравнивается к самой жизни: o:p/

o:p   /o:p

Погружай нас в огонь или воду, o:p/

деформируя плоскость листа, — o:p/

мы своей не изменим природы o:p/

и такого строения рта. o:p/

o:p   /o:p

Разбери и свинти наугад, o:p/

вынимая деталь из детали, — o:p/

мы останемся как и стояли, o:p/

отклонившись немного назад. o:p/

o:p   /o:p

Даже если на десять кусков o:p/

это тело разрезать сумеют, o:p/

я уверен, что тоже сумею o:p/

длинно выплюнуть черную кровь o:p/

и срастись, как срастаются змеи, o:p/

изогнувшись в дугу. o:p/

                          И тогда o:p/

снова выгнуться телом холодным: o:p/

мы свободны, o:p/

свободны, o:p/

свободны. o:p/

И свободными будем всегда. o:p/

o:p   /o:p

Сохранить себя — значит остаться свободными, пройдя через круги испытаний, через цепь «антропологических экспериментов», из которых жизнь и состоит, — примерно так можно подытожить этот поэтический манифест, его финальный «выпрямительный вдох». В первой строфе встречаются Николай Островский (ср. в другом стихотворении — «Так сказал санитару Островский…») и Мандельштам — метафора закалки стали («деформируя плоскость листа») стыкуется с отсылкой к стихам ссыльного Мандельштама: «...не изменим… строения рта» — «губ шевелящихся отнять вы не могли» («Лишив меня морей, разбега и разлета…»). «Строение рта» означает здесь то же, что лейтмотив «шевелящихся губ» у Мандельштама, — прирожденную и неотчуждаемую свободу слова, свободу творчества, которую тщетно пытаются отобрать у поэта. Развернутые дальше из технической метафоры мотивы физического насилия, крови, разрезанной плоти нередко звучат у Ерёменко («разрезанная вена», «кость в переломе открытом», «три четверти мои, разорванные в клочья», «разорванная плоть»), и если по Бродскому «человек есть испытатель боли», то по Ерёменко он испытатель свободы и боли. О «философском образе мира тотального насилия», о «безличном тотальном насилии» у Ерёменко верные слова сказал М. Липовецкий [33] , но не менее важно расслышать эту тему в другом, личном регистре: o:p/

o:p   /o:p

Давай простим друг друга для начала o:p/

развяжем этот узел немудреный o:p/

и свяжем новый, на другой манер. o:p/

o:p   /o:p

Но так, чтобы друг друга не задеть, o:p/

не потревожить руку или ногу. o:p/

Не перерезать глотку, наконец. o:p/

o:p   /o:p

Чтоб каждый, кто летает и летит, o:p/

по воздуху вот этому летая, o:p/

летел бы дальше, сколько ему влезет. o:p/

o:p   /o:p

На одном полюсе убивающее насилие («перерезать глотку»), на другом — право каждого на свободу, выраженное в самом поэтическом языке, в «неправильном слове», означающем полет и повторенном четырежды в разных формах с продолжением в звуках соседних слов («дальше», «сколько» «влезет»), что само по себе иконически создает ощущение вольного разнообразного всеобщего полета как образа самой жизни. o:p/