Новый Мир ( № 9 2013)

Проблема — и это серьезная проблема, действующая и сегодня! — русского белого акцентного стиха всегда состояла в низком литературном качестве Синодального перевода Библии, на который он исторически опирался  (к нему же восходит и Уитмен Чуковского). Покойная Эльга Львовна Линецкая, бывало, замечала на занятиях переводческого семинара при ленинградском Доме писателей: «Библейские цитаты мы,

к сожалению

, обязаны давать по Синодальному переводу». Обычно для возвышенности библеизирующие тексты уснащаются по-русски церковнославянизмами. Нельдихена в детстве русской церковной службой и Законом Божьим, очевидно, не мучали (все же семья была, скорее всего, не православная, а, вероятнее всего, лютеранская), поэтому церковнославянизмы он систематически заменяет своего рода грецизмами, сложносоставными словами, напоминающими о гомеровских переводах, — так сказать, личный его вклад в этот стих. Да и некоторые стихотворения, особенно краткостопные, свидетельствуют о знакомстве с хорошими переводами с греческого. Вот, например, прелестные элегические трехстишия:

 

Бирюзою перстня божьего

Небо нынче не заткнуто, —

Небо серое.

 

Но зато и в бурю осенью

На деревьях загорелых

Листья солнятся.

 

В городах во время праздника

Марш дудит солдатскошагий; —

Разве весело?

<...>

 

Даже северяниноподобное «солнятся» можно простить этому веселому стишку!

 

Библейский стих (Нельдихен называет его «библейской прозой») соблазнял не одного Чуковского и не одного Нельдихена. Возьмем, к примеру, сочинение легендарного (в свое время в Тифлисе) графомана или, лучше скажем так — «естественного поэта» Константина Гургенова [18] :

 

 

                      1

 

Вот и я, один, всюду тишина.

Страшная кругом меня картина:

Все спит, как будто сном непробудимым,

Ничто не дрогнет предо мной,

Чтоб жизнь мне прошлую напомнить,

В глубокой алой гуще крови,

Лежат рабы покорные земли.

<...>

 

                      7

 

Сначала страшной и жалкой

Казалась картина эта мне,

Затем, спустя минуты две,

Я стал свыкаться с обстановкой

И стал не так уж жалким,

И много добрым к ним;

Так как с этого момента

Меня другое стало занимать:

Но что ж мне оставалось делать?

Видя вокруг себя и серебро и злато,

И как не забирать мне

Несметное богатство,

Оставшееся не по праву,

Земле сырой наследством.

 

Что бы, интересно, сказал Николай Степанович Гумилев, если бы вздумал принимать Гургенова в Цех поэтов. Не вздумал бы? Пожалуй, но вполне уверенным быть нельзя. Так-то это действительно покруче Данте будет — Данте, скорее всего, не пришло бы в голову в качестве, так сказать, завершения апокалипсиса пойти пошарить по карманам у покойников. Но мы сейчас все же о стихе. Отстранимся от того, что Гургенов ко всем своим прочим достоинствам был нетверд в русском языке и русском стихосложении, и взглянем на результат: так ли он далек от «библейских» стихов Нельдихена, который в русском языке и русском стихосложении был вполне тверд? В версификационном смысле — за исключением длины строки — не так уж и далек, но разница между ним и Нельдихеном очевидна: последний иногда демонстрирует такое упоение текстом и такое форсирование его непроизвольно-комических сторон до самодействующих поэтических образов, какого действительно «наивные поэты» сами никогда не достигают, поскольку упоены не текстом, а словами — или собой, что, впрочем, одно и то же. Здесь проходит граница. Еще одна граница, на марш выше, — граница между Нельдихеном и Олейниковым: между непроизвольным (и талантливым) комизмом серьезного, фиксированного на себе человека и сознательной, по крайней мере художественно дистанцированной работой с «естественным человеком» (в том числе, конечно, и в себе).

 

 

6. Вместо заключения

 

Что можно сказать в заключение?

Замечательно, что книга эта вышла, качественно подготовленная и любовно оформленная. Закрытие некоторых историко-литературных позиций, десятилетиями зияющих, совершенно необходимо. Введение в историко-литературный оборот «одиночек» (а у нас остаются, кажется, только одиночки), обсуждение их места и значения в истории русской литературы, просто знакомство с ними как с людьми в реальных исторических обстоятельствах (и тут «контекст» нашего издания бесценен) — необходимы тоже. Не для «возвращения поэта» и не для «просвещения публики» — как я уже сказал, все, кому Нельдихен или кто-либо еще, пусть Тихон Чурилин или Владимир Макаввейский, действительно были очень нужны, даже и в советские времена имели возможность их найти [19] . Речь идет об объемности, разноречивости, сложности образа этой необыкновенно богатой (и в массовом восприятии, ограниченном официозом и антиофициозом советского времени, необыкновенно бедной) литературы. История русской литературы должна непрерывно расширяться во все стороны, иначе она не Вселенная. А она — Вселенная.