Новый Олимп

Думая о муравьях и человеческих заботах, он дошёл до конца дороги и свернул на площадь. Здесь, на круглом, похожем на тарелку, гранитном основании высился ребристый титановый столб. Высоко на его вершине, расставив руки, навечно застыл устремившийся в небо металлический человек. Что-то в этом памятнике заставило его остановиться. Он смотрел на металлическую фигуру, пытаясь вспомнить, кто этот человек, увековеченный в титане.

– Папа, а это кому памятник? – раздался рядом детский голос.

Возле него остановилась девчушка лет пяти и теребила отца за штанину. Отец присел на корточки рядом с ребёнком:

– Это памятник лётчику-космонавту Юрию Алексеевичу Гагарину, первому человеку, который полетел в космос.

«Первому человеку, который полетел» – застряло в голове. Отец ещё что-то рассказывал девочке про памятник, замысел скульптора, корабль «Восток» и копию спускаемого аппарата у подножия монумента, но он уже не слышал. Он смотрел на мужественное титановое лицо памятника и широко, по-гагарински, улыбался. А в ответ на серьёзном монументальном лице поблёскивали лучи солнца, и казалось, что памятник тоже улыбается в ответ.

Он начинал вспоминать. Его звали Игорь Каров, а когда-то – Икаром и ещё сотнями разных имен. И он был человеком, который полетел. Он взлетал множество жизней, и всякий раз взлёт сменялся падением. Но все эти падения неминуемо вели к тому, что человечество поднималось всё выше в небо. Нет, он не вспомнил это наверняка, скорее, это возникло на уровне ощущений, но он сразу согласился с этим ощущением. Потому что в нём было что-то благородное, что-то значимое, что-то важное. Не такое, как муравьиная возня, а на самом деле важное. Во всяком случае, ему очень хотелось в это верить. А следом за этой верой из глубин памяти пришли новые слова: «Делай, что должен, и будь что будет».

Икар развернулся и зашагал обратно к метро. Главное вспомнилось. Теперь оставалось найти того, кто поможет взлететь, и, кажется, он даже помнит имя.

Солнце жарило нещадно, спасала от него лишь тень деревьев, под которыми теснились потёртые стеллажи и лотки торговцев. Туристы, в отличие от торгашей, были лишены спасительной тени и обливались потом. А туристы здесь гуляли в невероятном количестве. Plaza de Armaz[23] была полна народом. Людские потоки беспрестанно двигались, сходясь, расходясь, пересекаясь и вливаясь друг в друга. Сотни ног шуршали по деревянной мостовой.

Когда-то, лет двести назад, местный губернатор Такой велел снять с площади булыжник и выложить мостовую деревянными брусками, чтобы круглосуточный цокот копыт и шум повозок не мешал ему спать. Теперь здесь не было ни лошадей, ни даже машин, торговцев-креолов сменили уличные продавцы всякой всячины от книжек до сувениров, но деревянная мостовая сохранилась.

А ещё здесь барражировали колоритные толстозадые тётки, пыхтящие толстыми сигарами и фотографирующиеся с туристами за скромное вознаграждение, да стояли кое-где уличные музыканты, готовые в любой момент радостно вскинуть инструменты и загорланить:

Guantanamera,guajira guantanameraGuantanamera,guajira guantanamera…[24]

За всей этой шумной пёстрой суетой никому не было дела до старика в простой потрёпанной, некогда белоснежной рубахе с потёртым рюкзаком за плечом. Старик же неспешно прошёл вдоль лотков и сонмищ туристов, отошёл в сторону от столпотворения и, не стесняясь, уселся на деревянную мостовую. Тонкие пальцы проворно расшнуровали горловину рюкзака, и на свет появился чудной инструмент, кажущийся совсем уж диковинным среди популярных у местных музыкантов бонго, гитар и маракасов.

Пальцы старика тронули струны, и над Площадью Оружия потекла тихая мелодия невероятной силы. А потом старик запел, и всякая мысль о неуместности здесь его самого, его инструмента или песни о неведомых нартах, про которых тут никто никогда не слышал, растворилась будто мираж. И совершенно не важно, на каком языке звучала эта песня. В ней было что-то настолько щемящее, живое и берущее за душу, что не могло не тронуть даже самого чёрствого слушателя. В ней было что-то понятное каждому.

Вокруг старика мало-помалу начала собираться толпа, а он всё пел, словно никого не замечая. Пел о великом народе, которого больше нет, пел о том, что есть на земле вещи, о которых нельзя забывать, даже если их вовсе не станет. Потому что живо всё, пока живет память.

Сколько он так пел? Может, несколько минут, а может, маленькую вечность? Никто из слушателей не смог бы этого сказать наверняка. Просто в какой-то момент песня кончилась и вокруг каждого, кто слушал старика, вновь возникла привычная реальность. Опять палило солнце, опять шуршали по деревянной мостовой Plaza de Armaz бесчисленные ноги, и издалека неслись привычные гитарные переборы и задорное «guajira guantanamera». Вот только что-то изменилось внутри ошеломлённых слушателей.