Новый Рим и славяне. Византийские мотивы славянства и Руси

– Феодора родилась в многодетной семье хозяина небольшого постоялого двора где-то в Иллирии. Семья жила бедно и впроголодь. Ещё будучи подростком, она решила сама зарабатывать деньги. Она не могла сходиться с мужчинами и отдаваться им, как женщина; но за деньги проституировала себя, как это делают мужчины, с людьми, одержимыми дьявольскими страстями, между прочим, и с рабами, которые, провожая своих господ в театры, между делом, имея свободное время, занимались такими гнусными делами.

– Неужели об этом не знал её отец и старшие сородичи? – с удивлением спросил Хилвудий.

– Видимо, они закрывали на то глаза, ибо она иногда приносила им деньги. Долгое время жила она в этом блуде, предавая своё тело противоестественному пороку. Как только она стала взрослой и цветущей видом, тотчас пристроилась при сцене и стала просто блудницей… Она не умела ни играть на флейте, ни на струнных инструментах (сопровождая их пением), тем более не отличалась в танцах. Но умела она только первому встречному продавать свою юность и красоту, служа ему всеми частями своего тела. Затем она стала выступать с мимами во всех театральных представлениях, принимая участие с ними во всех постановках, там, где требовалась её помощь, чтобы вызвать смех шутовскими выходками. Она была исключительно изящна и остроумна, поэтому, когда играла на сцене, тотчас обращала на себя всеобщее внимание. Эта женщина не стыдилась ничего, и никто не видал её чем бы то ни было смущённой. Но она без малейшего колебания проявляла себя в самых бесстыдных действиях; когда её хлестали или били по щекам, она способна была, вызывая громкий смех, остроумно шутить. Скинув с себя одежды, она показывала зрителям голыми и задние, и передние части, что даже для мужей полагается быть невидимым и закрытым. По отношению к своим любовникам она, возбуждая их своими развратными шутками и при помощи различных ухищрений отдаваясь им всё новыми и новыми способами, умела навсегда привязать к себе души этих распущенных людей. Она не считала нужным ожидать, чтобы к ней обращались со словами соблазна, но, наоборот, сама вызывающим остроумием и нетерпеливым движением бёдер соблазняла всех встречных, особенно безусых мальчиков, – с горящим взором и, побледнев челом, продолжал рассказывать Прокопий.

В его словах явно звучали нотки ревности и страсти.

– Не было никого, кто бы меньше её проявлял слабость и чувство пресыщения от всякого рода подобных наслаждений. Часто, приглашённая на обед, даваемый в складчину, или на пикник, где было десять, а то и больше юношей, отличающихся большой физической силой и выносливых в делах распутства, она в течение всей ночи отдавалась всем сотрапезникам; когда они, ослабев, уже все отказывались от этих дел, она шла к их слугам – а их бывало человек тридцать, – «спаривалась» с каждым из них, но даже и при этом она не получала пресыщения от разврата. Приглашённая в дом кого-либо из знатнейших лиц, когда, говорят, во время попойки все собутыльники разглядывали её со всех сторон, она садилась на переднюю часть ложа и не считала для себя стыдом, подняв спускающиеся до ног одежды, бесстыдно показывать всякое неприличие. Она часто бывала беременной, но при помощи различных средств многократно умела вытравить плод, – цедил хмельные слова Прокопий.

Холодный пот тонкими капельками проступал на челе Хилвудия. Он утёр его, сделал несколько больших и тяжёлых глотков вина, а затем весь превратился в слух. Прокопий выпил вслед за стратигом, словно не замечая того, что творилось с собеседником, и, будучи в хмельном азарте, продолжил рассказ:

– Часто в театре на виду всего народа Феодора скидывала платье и оставалась нагой среди всего собрания, повязав свои половые органы и низ живота маленькой повязкой не потому, чтобы стыдилась показывать народу, но потому, что никому не позволялось здесь выступать совершенно обнажённым, не имея повязок на половых органах. В таком виде, медленно сгибаясь назад, она ложилась на землю лицом к верху. И она поднималась после этого не только не покрытая краской стыда, но даже ожидая похвал и прославления за такое зрелище. Она была не только сама бесстыдной, но и гениальной учительницей всякого бесстыдства…

Здесь голос Прокопия сорвался. Хилвудий посмотрел на собеседника и понял, что тот давно неравнодушен к Феодоре. Он не спросил у своего учёного друга, спал ли тот с ней когда-нибудь, но понял, что сейчас не это важно и что Прокопий не может простить ей чистых и страстных чувств, пережитых им в молодости, и, вероятно, какого-то оскорбления. Тем временем рассказчик собрался с мыслями, сморщил свой высокий лоб и пьяными устами продолжал вещать Хилвудию: