Новый скандал в Богемии

– Как посмотреть, мадам, как посмотреть. – Он послал ей напоследок долгий пристальный взгляд, затем поклонился и прошел было мимо меня, но остановился и взглянул поверх своего длинного носа прямо мне в лицо: – Я вас уже видел раньше, в Лондоне.

Я сглотнула, подбирая слова.

– И, не сомневаюсь, увидите снова, – удалось мне ответить довольно решительно: так сторожевая собака предупреждает грабителя, чтобы больше не лез в соседские дома.

– Искренне надеюсь, что не увижу, – невежливо бросил сыщик, устремляясь в пустынный коридор.

Его шаги скоро смолкли, но тишина, воцарившаяся в комнате после его ухода, все никак не заканчивалась.

– Что ж. – Пальцы Ирен погладили сияющую эмаль портсигара с узором из выгравированных бесконечных волн. – Слава богу, что после моего сегодняшнего представления мы покидаем Прагу.

– Мы сегодня уезжаем? У меня вещи не собраны! – всполошилась я.

Ирен улыбнулась:

– Не сразу же после представления, но завтра утром первым делом.

– Я не знала.

– А я только что решила.

– Может, не стоит тебе петь…

– Ни за что не откажусь от представления, – решительно возразила подруга. – Теперь я тем более обязана спеть. Если меня не остановил король Богемии, меня уж точно не заставит замолчать какая-то посредственная русская балерина без чувства меры!

Глава тридцать девятая

Представление по королевскому указу

Мы сидели в царской ложе Национального театра и любовались архитектурой, напоминающей внутреннюю поверхность гигантского яйца Фаберже: сводчатый потолок, витиеватые панели белого дерева и гипсовая лепнина, красный бархат и повсюду гирлянды богатой позолоты.

Наша троица – Аллегра, Годфри и я – дружно смотрела вниз, поверх пустующей роскоши алых бархатных сидений партера, на скрывающий сцену занавес, сияющий бархатом и золотыми узорами.

В темной оркестровой яме под приглушенным светом софитов музыканты в вечерних нарядах напоминали черно-белую шахматную доску. Теплое деревянное и яркое медное сияние их намасленных и отполированных инструментов притягивало взгляд.

Кроме нас троих, члены оркестра были единственными видимыми глазу зрителями в подавляющем необъятностью зале. Не было даже ни короля, ни королевы Богемии, которые могли бы стать свидетелями волнующего события: Ирен поет партию, которую у нее обманом отобрали полтора года назад.

Если месть мог бы сшить какой-нибудь небесный портной, то ее фасон точно был бы королевского дизайна небесного Ворта.

И вот всемирно известный композитор, сам Антонин Дворжак, вышел на сцену, поклонился в ответ на наши столь немногочисленные, но искренние аплодисменты и занял место в оркестровой яме.

Увертюра началась с неожиданного выступления апокалипсических труб. Звук мощно пульсировал в пустом театре, не поглощаемый рядами тел и не приглушаемый модными нарядами.

Мы схватили свои новоприобретенные оперные бинокли и, как только свет потушили, а огромный занавес начал скручиваться кверху, будто диковинное засыпающее чудовище, подняли их к глазам, чтобы не пропустить ни одного момента.

Неудивительно, что Ирен осмелилась спеть эту роль даже при столь небольшой подготовке: «Невеста призрака» была кантатой для хора, баритона, тенора и сопрано. Хватило бы и самого простого антуража, хотя работники сцены исправно крутили всякие лебедки и дергали за тросы, чтобы поднимать и опускать различные части занавеса и декораций.

Однако на нас – малочисленную, но внимательную аудиторию – магический, тщательно выстроенный эффект производили не превращения на сцене, а музыка. А когда Ирен начала петь, обычная магия превратилась в великолепие настоящего волшебства.

Я слышала Ирен в оперной партии лишь однажды – в «Святой Людмиле», здесь же, в Богемии. А Годфри и Аллегра вообще никогда не видели ее на сцене в большой постановке. Так что все мы пребывали в полном восторге, наблюдая, как свет дрожит от трелей Ирен, целиком заполняющих пустой театр ее присутствием, ее силой, ее голосом.

Я не могу передать, какой потрясающий эффект оказывает серьезное произведение на тех, кто в своей жизни слышал только песенки в салонах. Я знала, что Ирен поет как самый настоящий ангел и что в ее голосе присутствует глубокое, темное подводное течение виолончели, со всей ее ясностью и сладостью. Я знала, что она прирожденная актриса и потому может вставить душераздирающее сдавленное рыдание в сверкающее глиссандо нот, но никогда раньше я по-настоящему не слышала ее – до этого вечера, до этого представления, до этой кантаты.

Годфри не шевелился и, казалось, не дышал. Сбоку от него Аллегра обратилась в застывшую статую, лишь белки глаз поблескивали в темноте. Все наши движения заключались только в муках выбора между оперными биноклями, чтобы как можно ближе видеть Ирен и малейшие движения ее лица, – и обычным зрением, когда солистка представала крохотной далекой фигуркой, которая тем не менее звучала как колокол, подчиняя и захлестывая все наши чувства.