Ноздря в ноздрю

Я решил не сидеть в темном углу галереи вылета, дожидаясь объявления посадки. Наоборот, устроился рядом с американской семьей с тремя маленькими детьми, которые у моих ног возили по полу миниатюрные лондонские черные такси, игрушки-сувениры. Рядом с ними я чувствовал себя в большей безопасности.

Посадка и взлет прошли без происшествий, и я задремал на высоте сорока тысяч футов над Атлантикой. В отеле спал плохо, трижды за ночь проверял стул, спинку которого подставил под ручку двери. Поэтому, пока самолет мчался на запад, я добирал часы, которые недоспал за две последние ночи. Одна из стюардесс разбудила меня, когда мы уже начали спуск, чтобы благополучно приземлиться в международном аэропорту О'Хэйр в Чикаго.

Я знал, что Каролина не встретит меня в аэропорту. Она предупредила, что всю вторую половину дня оркестр будет репетировать, готовясь к первому выступлению, и я сказал ей, чтобы она не приезжала. Почему-то думал, что так будет безопаснее. Однако все-таки поискал ее взглядом, миновав таможню и иммиграционный контроль.

Ее не было. Разумеется, не было. Если на то пошло, я и не ожидал ее увидеть, но все равно немного расстроился. Несколько других пар приветствовали друг друга объятьями и поцелуями, держали в руках надутые гелием воздушные шарики с надписями «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» и «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ». В колясках сидели улыбающиеся дети. Галереи для встречающих в аэропорту — веселое место, благотворно действующее на душу.

Однако женщины, один вид которой доставил бы мне несказанную радость, здесь не было. Я знал, что в этот самый момент она с головой ушла в Элгара или Сибелиуса, и ревновал к ним, ревновал к давно умершим композиторам. Еще один пример иррационального поведения?

Из аэропорта я поехал на такси в центр города, конкретнее, в отель «Хайатт», где, я это знал, жили оркестранты, и в вестибюле уселся в глубокое кожаное кресло, развернутое ко входу. Уселся, чтобы дождаться появления Каролины, но чуть ли не сразу снова заснул.

Она разбудила меня, проведя рукой по волосам.

— Привет, мой спящий красавец.

— Это ты у нас красавица. — Я медленно открыл глаза.

— Я вижу, ты пристально следишь за потенциальными убийцами.

— Лучше не шути с этим. — Но, разумеется, она была права. Заснуть перед дверью, выходящей на улицу, — не самое мудрое решение, если я действительно опасался за свою жизнь. — А где оркестранты?

— Часть наверху. Другие, самые зануды, остались в концертном зале. Некоторые отправились по магазинам.

Я посмотрел на мои новые часы. Полчаса до полуночи. Минус шестичасовая разница. То есть в Чикаго половина шестого пополудни.

— Когда концерт?

— В половине восьмого. Но я должна вернуться, уже переодевшись, без четверти семь. До зала на такси ехать пять минут.

У нас был час и десять минут. Она думала о том же, что и я?

— Давай проведем час в постели.

Очевидно, да.

Мне удалось продержаться и не заснуть до конца концерта. Помнится, отец очень серьезно говорил мне, восьми- или девятилетнему, что нельзя хлопать во время концерта, если другие зрители не начали первыми. Он не рассказывал об этом, но, должно быть, однажды с ним такое случилось: он один захлопал в музыкальной паузе. Я сидел, подложив руки под попку, чтобы избежать его ошибки.

Каролина сотворила чудо, раздобыв мне контрамарку. «Гостевое» кресло оказалось по центру восьмого ряда. Идеальное место, с одним лишь недостатком: дирижер, мужчина крупный, с широкими плечами, стоял между мной и Каролиной, так что я не мог видеть ее.

Пусть я не собирался признаваться в этом Каролине, не будь программки, я бы не догадался, что до перерыва оркестр играл исключительно произведения Элгара, а после — Сибелиуса. Но некоторые я узнал, особенно «Нимрода», из «Загадочных вариаций». «Нимрод» сразу напомнил мне похороны отца.

По выбору моей матери это произведение играли в конце отпевания, когда моего отца в простом дубовом гробу выносили из церкви на кладбище, чтобы опустить в землю. Мгновения эти навсегда запечатлелись в моей памяти, такие яркие, словно похороны происходили вчера. Каролина говорила мне, какой могущественной может быть музыка, и вот теперь я ощутил ее силу.

Впервые заплакал по умершему отцу. Сидел в Чикагском концертном зале, в окружении более двух тысяч зрителей, оплакивал человека, который умер тринадцатью годами раньше, и слезы эти вызвала у меня музыка композитора, который покинул этот мир более семидесяти лет тому назад. Я плакал о личной утрате, об утрате, которую понесла мать, плакал, потому что очень хотел рассказать отцу о Каролине и о моем счастье. Как много мы бы отдали за всего один час, который могли бы провести с нашими горячо любимыми и ушедшими родителями!

К перерыву я чувствовал себя совершенно опустошенным. Но мои соседи, это я точно знал, не подозревали, что творится со мной. «Так и должно быть, — думал я. — Горе — это очень личное, и присутствие других приводит к неудобствам для обеих сторон».