Нравственность есть Правда

«Не дело режиссеру „толмачить“ свой фильм, когда он уже сделан. Поздно. Я знаю, любой режиссер, присутствуя „инкогнито“ на просмотре своего фильма в кинотеатре, корчится и страдает. Он знает его наизусть, он „проиграл“ с актерами все роли, каждый план (с дублями вместе) видел раз пятьсот… Он все знает и ничего сделать не может. Ждешь, что тут засмеются, а тут молчат. Думаешь, что вот в этом месте будет тихо, а кругом шевелятся, скрипят стульями, кашляют…

Режиссер театра, пережив премьеру, может что-то исправить в спектакле, драматург может спорить с режиссером и как-то повлиять на судьбу своего произведения, даже сценарист может в конце концов сказать, что его сценарий испортил режиссер. Что может кинорежиссер? Ничего.

Но если он ничего не может уже исправить в своем фильме (я не имею в виду здесь неудачный или удачный фильм: даже в самой удачной картине каждый режиссер, спустя время, найдет что исправить, будь у него такая возможность), если ему не на кого „валить“, то остается ему одна возможность: высказаться по поводу своего фильма. А если он его сделал именно таким, то, стало быть, он как-то определенно думает о жизни и о том, как, по его мнению, следует ее отображать в искусстве. Это я и хочу сделать — высказаться. Меня вынудили к этому два критика: Л. Крячко и В. Орлов. Но не хотелось бы только спорить с ними. Защищаться. Я знаю, как они думают, и хочу, чтоб они знали, как я думаю. Вот и все… Зритель нас рассудит.

Оговорюсь: Л. Крячко в своей статье не касается фильма „Ваш сын и брат“, но она не согласна с концепцией рассказа „Степка“, а он — как часть — вошел в литературную основу фильма. А основа тоже моя…

…Надо делать фильмы интересно. Великое дело — любопытство человеческое. У меня на родине, в предгорье Алтая, страшно много змей. Во время покоса, когда крестьяне выезжали в гористую местность и жили там иногда по месяцу (в 30-е годы), змеи донимали людей и животных. Их находили везде: в сапоге, который забыли занести в балаган (шалаш), в навильнике сена, который мужик поднял, чтоб бросить на стог, — вдруг упала оттуда на голову, везде. В народе издавна бытовало поверье: убил змею — сорок грехов долой с тебя. На ребятишек моего поколения эти „сорок грехов“ слабо действовали. Тогда какая-то русская умная голова додумалась, и стали говорить так: „Вот у змей ног вроде бы нету?“ — „Нету“.— „Есть. Поймай ее, кинь в огонь — увидишь ножки. Ма-аленькие“. И мы охотились за змеями, умели их брать и бросали в огонь. И правда, когда она прыгала в огне, что-то такое было у нее на брюхе, что-то мелькало маленькое, и много. С каким азартом жгли мы их и кричали: „Вон, вон они, ножки!“

Если разбудить в зрителе любопытство, заставить волноваться, переживать, сочувствовать хорошему человеку, ненавидеть паразита и прохиндея, радоваться умному и справедливому, он выйдет из кинотеатра и не потребует: „Кому я должен подражать?“ Только надо, чтоб он сам верил. А чтобы верил, мы должны открыть ему правду. Это не мальчишки, которые „ножки“ у змей видели, — художественную правду, правду искусства.

Теперь о своем фильме. (Еще оговорюсь: другие фильмы, какие разбирает В. Орлов в статье „Стрела в полете“ в „Литературной газете“ от 10/III—66 г., я не видел, поэтому говорю только о своем.) Степан явно не „проходит“ в положительные. Л. Крячко вообще боится, что он ей „саданет под сердце финский нож“. У В. Орлова он „не выдерживает самого простого анализа…“. Как и другие. Вообще мне показалось, что он скоро судит. „В семью Воеводиных вернулся из заключения сын. Праздник. И снова — долгая остановка. Пьющие. Сидящие. Поющие. Пляшущие. Говорящие вразнобой“. И все. Трети фильма как век не было. Четыре с половиной газетных строчки. Я понимаю, можно одно слово сказать: „плохо“. Но и то как-то легче.

Что я хотел?.. Вот сейчас начнется тягомотина: что я хотел сказать своим Степаном в рассказе и фильме. Ничего не хотел. Я люблю его. Он, конечно, дурак, что не досидел три месяца и сбежал. Не сбежал снова воровать и грабить. Пришел открыто в свою деревню, чтобы вдохнуть запах родной земли, повидать отца с матерью. Я такого дурака люблю. Могуч и властен зов Родины, откликнулась русская душа на этот зов — и он пошел. Не надо бояться, что он „пырнет ножом“ и „кривя рот, поет блатные песенки…“. Вот сказал: не надо бояться. А как докажешь? Ведь сидел? Сидел. Но все равно бояться не надо. Я хотел показать это — что не надо бояться — в том, как он пришел, как встретился с отцом, как рад видеть родных, как хотел устроить им праздник, как сам пляшет, как уберег от того, чтоб тут не сломать этот праздник, и как больно ему, что все равно это не праздник вышел… Не сумел я, что ли? Это горько. И все-таки подмывает возразить. Да какой же он блатной, вы что?! Он с пятнадцати лет работает, и в колонии работал, и всю жизнь будет работать. А где это видно? А в том, как он… Нет, если не видно, то и не видно, черт с ней. Странно только, я думал, это видно.

Ну ладно, Степан Степаном. А весь фильм? Еще ведь шесть частей, еще — отец, Игнаха, Максим, Васька, Вера, мать…

Отец… В. Орлов совсем не обратил на него внимания. А он для меня самый дорогой старик. Один он остался, семьи, по существу, нету — сыновей нету. Это драма, но она не кричит. Ему больно, что сыновья уходят от земли, где вырос он сам, где жили его отец и дед… А что сделаешь? Да еще уходят так легко, как старший Игнатий.

Вообще грустно, когда деревня остается пустая, когда не слышно…» (Не закончено.— Л. Ф.).