Нравственные идеалы нашего времени

Если в мире нет ничего, кроме вещества и его комбинаций, если человек -- машина, если все действия человека -- продукты сложного механизма, то никакие из этих действий сами по себе не достойны ни похвалы, ни порицания, не добры и не злы. Все -- от-носительно12, оценка зависит от конечной цели, которую мы поставим действиям человека. То, что содействует ее достижению, будет добром, что препятствует -- злом. Но общей цели у всех людей не может быть и потому нет единого добра и зла -- цель выработки сверхчеловека есть субъективная мечта Ницше, которую он никому не навязывает и предлагает лишь к усмотрению. Другими словами, никакой абсолютной и обязательной нравственности нет, а следовательно, нет и никакой

нравственности. Это -- пустая выдумка и учение некоторых людей. Люди -- звери, единственная основа их жизни -- борьба за существование, за власть и силу. Пускай же эта борьба, не на жизнь, а на смерть, будет откровенно

возведена в единственный закон жизни.

Точно так же последователен в своем учении и гр. Толстой. Если человек -- разум и дух, то истинный закон его жизни есть внутренний закон, нравственный

закон. Если он не зверь, то принцип его жизни -- не борьба за существование, а любовь. Надо искренно и честно признать закон любви единственным возможным законом жизни человеческой.

При крайнем, последовательном развитии этих положений мы находим у обоих мыслителей новые, своеобразные и глубокие обобщения, но вместе с тем и не менее важные заблуждения.

Таково, например, блестяще проведенное Ницше утверждение, что аскетизм есть не отрицание жизни (как это думал Шопенгауэр), но одно из сильнейших утверждений ее и одно из лучших лекарств против вырождения, болезненной расслабленности и упадка жизненности (Geneal. d. Moral, 3-te Abt., § 8-10, особ. 13 и след.). Напрасно только Ницше думает, что это средство не может быть употреблено ранее, чем наступило вырождение, для предупреждения всяких болезней духа. Если бы он это признал, то приблизился бы к точке зрения христианской аскетической морали -- морали греха и искупления. Точно так же превосходна у Ницше критика изнеженного и расслабленного альтруизма и сострадания наших дней. Но едва ли Ницше вполне правильно понимает христианское сострадание, если утверждает, что всякая любовь и сострадание расслабляют, что в христианском обществе все люди делятся на "больных" и "сиделок". Мужественное христианское сострадание внушает силу и мужество тому, кто является его предметом. Если Лев Толстой, любя ближнего, жалеет, что он курит и пьет вино и этим ослабляет энергию своей мысли и воли, то ближний должен быть признателен ему за эту жалость; ему станет стыдно своих слабостей и он бросит курить и пить и станет нравственно сильнее. Точно так же глубоко верна мысль Ницше, что усовершенствование человека, переход его в высшую стадию развития13, есть высокая нравственная задача человечества, есть конечный идеал прогресса. Но напрасно Ницше думает, что это усовершенствование может быть только животным и что необходимое условие его -- заглушение совести и любви к ближнему. Усовершенствование может быть только нравственным, духовным, -- только подъем нравственных сил ведет к подъему умственных и физических энергий, а нравственная распущенность -- источник не гениальности, а именно полного интеллектуального и физического вырождения.