НРЗБ

Маленькая японка принесла чай, и он запил им две таблетки аспирина, не особенно, впрочем, на них рассчитывая, ибо причиной болей были, вероятнее всего, новые двухфокусные очки. В армии мигрени мучали его постоянно, и хотя впоследствии они почти совсем прошли, он подозревал, что головная боль — неотъемлемый компонент того, что называется «человеческим состоянием», во всяком случае, состоянием человека интеллигентного. Иногда в середине ночи он просыпался от безумной боли по всему черепу, а наутро вставал с относительно свежей головой. Хильда говорила, что во время бодрствования боль не столько проходит, сколько заслоняется работой нервной системы. Днем голова болит у нас о многих разных вещах, а ночью о себе самой.

Впервые он встретился с Хильдой после армии, когда понял, что нуждается в лечении, и общий знакомый порекомендовал ее в качестве психотерапевта. Несмотря на арийское имя, Хильда была, как и полагалось по профессии, еврейкой, полненькой, некрасивой, но очень живой. Далекая от калифорнийских стандартов внешность не мешала ее успеху у мужчин, особенно ввиду внезапной моды на дурнушек. Она играла в теннис, тщательно одевалась и была вполне уверена в себе.

Идея завести с ней роман возникла у него, скорее всего, из любопытства к той власти, которую она быстро приобрела над его внутренней жизнью. Хильда ответила уклончивым отказом, который имел двоякую подоплеку: во-первых, роман с пациентом противоречил врачебной этике, во-вторых, Хильда умела мастерски манипулировать людьми. В результате, то, что замышлялось как короткая интрижка, превратилось в постоянную связь, прочность которой искусно поддерживалась конспиративностью встреч, внезапными исчезновениями Хильды и другими хорошо отрежиссированными сюрпризами.

Аспирин начал помогать, присутствие миниатюрной официантки действовало умиротворяюще, но Хильда все не шла, а тут еще его невидимые соседи закурили, и дым, несмотря на перегородку, стал добираться до его слизистой оболочки. Он уже подумывал выйти и ждать снаружи, когда заметил, что вслушивается в разговор. Насколько можно было понять, они были старые знакомые, бывшие москвичи, а ныне американские профессора русской литературы, приехавшие в Лос Анджелес на конференцию.

«Понимаешь, — говорил более словоохотливый, — я наткнулся на это совершенно случайно. Моя редакторша дала мне рукопись на срочный отзыв — такая книга им в самую жилу, пока не прошла сенсация. Я приготовился накатать его по-быстрому, но в рукопись все-таки заглянул. Что тебе сказать? Ну, биография поэтессы этой, жизнь и творчество, как говорится. Больше жизнь, поскольку диссидентка, три года в психушке, потом инфаркт, заграница, все эти турне вперемежку с операциями, срочная Нобелевская премия и смерть прямо в Стокгольме. Стихов же, в общем-то, кот наплакал. Ты читал?»

«Нет, поскольку ничего хорошего не ожидал. На одной конференции был митинг в ее защиту, там ее читали по-русски и по-английски, но я с трудом переношу подобные мероприятия, так что ограничился посылкой чека. A ты читал?»

«Раньше нет, а теперь пришлось».

«И?»

«Трудно сказать. Хорошие. Нормальные. До Нобелевки я бы не выделил их из многих других, а теперь тем более хочется их закопать. Но меня о них никто и не спрашивает — от меня требуется похвальное слово ее биографии».

«A кто написал?»

«Одна американка, феминистка, естественно; фамилия тебе ничего не скажет. Она проявила большую прыть, проинтервьюировала ее мужа и дочку, достала какие-то материалы из Союза, в общем, честно слепила книгу».

«Ну, а тебе-то что?»

«Вот именно, что? Сначала ничего. Детство в Донбассе, Ростовский пединститут, потом Крым, немецкая переводчица в «Интуристе». Общежитие, приставания начальства и клиентов, какой-то неудачный роман и, наконец, выкидыш, раздутый в полнейшую мелодраму на довольно жиденькой фактической основе. Ведь известно все в основном со слов мужа, которому она в свое время что-то рассказывала, но, как водится в таких случаях, очень и очень выборочно. Так что простора для феминистской фантазии сколько угодно. Сама же история раздражает своим банальным идиотизмом. Провинциальная девочка влюбляется в московского пижона, скорее всего, женатого, пишет ему стихи, тайно ездит к нему…»

«Дама с собачкой» какая-то! Они знакомятся в Ялте?»

«В Ялте, в Ялте. Только он, в отличие от Гурова, продолжает играть с ней, как кошка с мышкой, потом бросает, — конечно же, в самый драматический момент, беременную и все такое. Ей-богу, чем дальше я читал, тем больше злился, не знаю, на кого больше — на авторшу или на героиню».

«Ну, себя ты, разумеется, отождествлял с этим столичным фруктом».

«Как ты догадался?»

«Подумаешь, бином Ньютона».

«Кроме шуток, мне иногда кажется, что он — это действительно я».

«В буквальном смысле слова?!»

«В самом что ни на есть».

История начинала принимать типично русский оборот, где все знают всех, а рассказчик оказывается лично замешан в события мирового масштаба.

«Позволь, а разве его личность не установлена?»

«В том-то и дело, что нет».