Нулевая долгота

Фролов задержался у белого монумента маркизу де Помбалу, читая десятки торопливых лозунгов, начертанных красным и черным на ступенях и на постаменте. Потом не торопясь он пошел по зеленой аллее Авениды да Либердаде, пожалуй, главной лиссабонской улицы, широкой и красивой, в центре которой нескончаемо двигался автомобильный поток и среди обычных машин были разукрашенные, которые и сигналили: пи-си, пи-пи-ди, пи-пи-си…

Прогуливаясь по Лиссабону, а потом потягивая пиво под навесом на площади Россио, Фролов глядел на все с жадным любопытством, всматривался в лица прохожих, читая в глазах многих лиссабонцев нетерпеливое ожидание новых счастливых событий. Конечно, они думали о своих первых свободных выборах, готовились к ним. Общая приподнятость, предчувствие неизбежности поворота к лучшему делали их лица просветленными. Однако встречались и сумрачно-замкнутые лица, и просто мрачно-злые, потому что не все хотели перемен, не все радовались революции.

Фролов думал о Мануэле. Печально было сознавать, что не мог Мануэл видеть этого яркого апрельского солнца, этого нежнейшего голубого неба, этой людской взбудораженности, этой радостной революционной фиесты. Вспомнились слова Жозе да Силвы: «Жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею». Слышалось в них злорадство. Да, счастье в том-то и состоит, что человек видит плоды своих усилий, празднует свою победу.

К его столику на инвалидной коляске подкатил молодой улыбчивый парень. «Не возражаете, сеньор?» Конечно, он не возражал. Парень был в военной гимнастерке со споротыми погонами. У него не было ног. А мальчишеское лицо смуглое, свежее, правильный нос, пухлые губы. Глаза бедовые, умные.

— Эй, приятель, — весело крикнул он официанту, — принеси-ка герою колониальной войны бутылку пива!

— Где вы воевали? — осторожно спросил Фролов.

— В Гвинее-Бисау, сеньор. Имею медаль за храбрость вместо ног, — с удивительной беззаботностью отвечал он. — Однако жив и радуюсь жизни. Многим и этого не досталось. — Он улыбнулся Фролову. — Слушали последнее выступление Мариу Соариша?.. Жаль, что не слышали. А я обязательно буду голосовать за социалистов. Португалии нужен социализм! Все должно быть в народных руках.

— А коммунисты? — сказал Фролов.

— Честно говоря, мне нравятся коммунисты. Но многие боятся, что они установят диктатуру. А социалисты — за демократию.

— Вы участвуете в работе соцпартии?

— О да! Я часто выступаю на митингах от имени жертв войны.

— Можно нескромный вопрос? Часто думаете об этом? — спросил Фролов, показывая глазами на обрубки ног.

— Заставляю себя не думать, — погрустнев, ответил он. — Каждое утро повторяю: я жив!

Он был подкупающе искренен. К нему подошли два приятеля, и они радостно приветствовали друг друга, а через минуту уже бурно спорили о каких-то предвыборных проблемах. Фролов распрощался, крепко пожав ему руку.

Он бродил по Лиссабону. В маленьком ресторанчике недалеко от огромной площади-красавицы Працу ду Комерсио он решил пообедать. С истинным удовольствием съел сочную жареную рыбу, название которой не запомнил, и выпил бутылку молодого зеленого вина, шипучего, как шампанское, — «вино-верди». Вместе с едой наслаждался синей далью реки Тежу.

Довольный, сытый, чуточку хмельной и очень уставший — от обилия впечатлений, от радостно-тревожной атмосферы, от жаркого прямого солнца, уже по-настоящему летнего, от общей возбужденности, от печальных дум о Мануэле Серра, от знакомства с героем проигранной войны и вообще от всего того необыкновенного, что так легко и щедро разбрасывала перед ним, дарила ему новая Португалия, он пришел в отель, упал на кровать не раздеваясь и, не успев ничего осознать, беспамятно провалился в глубочайшую сонную пропасть.

Пробудился Фролов, испуганно вскочил, ошалело глянул на часы, не соображая, сколько же времени, пока наконец не стряхнул отупляющие остатки сна и понял, что еще лишь начало седьмого, что он не проспал, а потому не опоздает на встречу с Марианной. Он все успеет сделать, примет холодный душ, побреется, наденет чистую рубашку, любимый галстук, свежий костюм. И все без спешки, без нервов. Но он нервничал. На него уже нахлынуло волнение, и какая-то неприятная тревога, и какой-то необъяснимый страх. И что-то томило его и мучило. Его радость прерывалась беспокойством, и беспокойства было больше.