Нулевая долгота

Лицо у него не то что бледное, а с синевой, голова бессильно в сторону откинута, а рот раскрыт — воздуха хочет глотнуть, а сил на это как бы нет. Дарья на колени падает, приподнимает его, прижимает к себе спиной. Он как бы в кресле оказывается. Его беспомощная голова приятно ей грудь давит. «Слабый пока — мой. А силы-то возвернутся, поди рассердится, застыдится», — ласково думает она. Сверху видит, как тяжело глаза открыл — блеклые, сонные налились, засверкали решимостью и страданием. Он быстро преодолевает себя, пугающая синеватость исчезла, лицо посерело, стало землистым. Он запрокидывает его к ней, благодарно смотрит, шепчет:

— Спасибо. Еще минутку разрешите?

— Да хоть час, — отвечает она, радуясь, что все обошлось.

Потом она помогает ему перебраться к перевернутой лодке, на которую удобно откинуться спиной, так, собственно, как она его держала. Когда устроился поудобнее, полулежа, Дарья к коровнику бежит, чтобы накинуть куртку, совсем продрогла, и молока ему принести.

Оставшись в одиночестве, Седов прикрывает глаза, расслабившись. И ему видится, что легкая озерная волна убаюкивающе покачивает лодку, которую к островку печально правит эта сильная женщина, а он с усталой улыбчивостью лежит в гробу. И вот уже эта неожиданно ставшая близкой женщина с покорной умелостью закапывает его у монастырской стены, а в ноги ставит крыло самолета. Она стоит у свеженасыпанного холмика, вытирает платочком печальную слезу, а рядом с ней — высокий бородатый старик, тот, что вышел из островного леска прямо на него. В то мгновение он думал о прадеде. Прадедом он и представился ему. Сердце сразу остановилось — и вот смерть! Прощай, Дарья! Прощай, прадед! Так и не узнав друг друга, расстаемся навсегда…

Седов с усилием открывает глаза — жив! О радость! Но ему все еще страшно, все еще не верится. И в эти минуты так ему хочется жить, ну хотя бы еще год, и именно здесь, и чтобы видеть Дарью, и он это сделает — обязательно сделает! — и ничто, и никто его не остановит теперь: ни болезнь, ни Прохоров, ни решения-неразрешения, откуда бы они ни шли, хоть сверху, хоть сбоку.

Седов встречает Дарью смущенной, счастливой улыбкой. Пьет с удовольствием молоко и оправдывается, как школьник.

— Давно со мной такого не было. Забыл даже. Но вот от судьбы да от сумы не уйдешь. — Сердится на себя, что оправдывается, и уже говорит жестко: — Теряю вот сознание, и моторчик стал никудышный. Но еще поживем!

Дарья печалится, осторожно спрашивает:

— Когда же это с вами приключилось? Когда нянать-то стали?

— Нянать? — удивляется Седов.

— Ну болеть, хворать, — поясняет Дарья.

— А-а… Уже больше года. — Говорит медленно, обдумывая: — Время хоть и мирное, а у военных, да еще в авиации, всякое случается. Меня не миновало.

Он замолкает. Интересно знать Дарье, что его не миновало, но она соблюдает деликатность, спрашивает о другом:

— А к нам чего пожаловали?

Этот вопрос ее, пожалуй, больше волнует. В сердце уже живет затаенная надежда.

— Поселиться здесь хочу.

— А сами-то из наших краев?

— Я москвич. А дед был синеборский. Из деревни Середка.

— Ой, так это в нашем совхозе! — обрадованно восклицает Дарья. — Через лес напрямую до нее всего километров пять, а по дороге все двадцать наберутся. Ой, к родственникам приехали?

— Нет у меня родственников.

— Поискать, то найдутся, — убежденно говорит Дарья. — Седовы здесь встречаются.

— А откуда ты мою фамилию знаешь?

— Так Федор Васильевич назвал.

— Вот он разрешит поселиться, тогда и найду.

— Без дела Федор Васильевич не разрешит, — качает головой Дарья.

— Но ты же видишь, какой я, — грустнеет Седов. — Самому стыдно без дела.

— Не беспокойся, — утешает Дарья. — В совхозе всякому дело найдется.

Они и не замечают, как перешли на «ты».

— Жить-то где будешь?

— Не знаю еще, Дарья.

— Ты ить и мое имя запомнил, — со стыдливой радостью произносит она.