Нулевая долгота

— Точно! Ты знаешь, — оживившись, торопливо сообщает Буданов, — мне чудом досталась старинная книга. Поверишь ли, мой букинист решил ночью разбудить меня! Называется она «Лжедмитрий» и издана в Санкт-Петербурге аж в тысяча семьсот сорок первом году! Чудесная книжица! Не-ве-ро-ят-но! Букинист рассказывает: пришел истопник какого-то старинного особняка и принес эту книжицу. А книжица, ей-ей! Столько в ней новых сведений! Удивляюсь, как она выпала из поля зрения всех без исключения русских историков?! — Буданов разводит руками, показывая всю огромность своего удивления, и продолжает, уже обращаясь к Тимофею Спиридоновичу: — Как вы думаете, удастся нам отыскать могилу упомянутого знаменитого мужа?

— Извините, не знаю, — смущается Козлов.

— А за что вы все время извиняетесь? — укалывает Буданов, пристально рассматривая Тимофея Спиридоновича.

— Да уж так, значит, — совсем теряется тот.

— А вы привезли эту книжицу? — с затаенной надеждой спрашивает Наденька.

— Привез, радость моя, привез, — ласково отвечает Буданов. К ним подходит Андрей Сильченко.

— Ага! — удивленно восклицает Буданов. — И «египтянин» здесь?! Вот так новость! — и он лукаво смотрит на Наденьку. — Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Вы-то как здесь оказались? Я совершенно был убежден, что вы пребываете в Стране солнца!

— Здравствуйте, Сергей Константинович, — вежливо кивает Андрей, пожимая профессорскую руку, и поясняет: — Я в отпуске.

— Ну что ж, похвально. Рад с вами здесь встретиться.

— А я тем более, Сергей Константинович.

— Ой, я на урок опаздываю, — восклицает Наденька, взглянув на часы. — Сергей Константинович, бабуня вас очень ждет.

— Как ее самочувствие? — обеспокоенно спрашивает Буданов.

— Даше лекарство, говорит, очень ей помогает.

— Очень рад. Значит, к вечеру свидимся?

— Мне жаль, — говорит Наденька, — что я не могу с вами поехать.

— И не нужно сегодня. — Буданов внимательно, улыбаясь, смотрит сначала на Андрея, а потом на нее. — Совершенно не нужно!

Тимофей Спиридонович подхватывает сетку и чемоданчик, но Сергей Константинович настойчиво отнимает чемоданчик, считая достаточной услужливостью и то, что представитель общественности понесет тяжелую сетку. Они удаляются, о чем-то беседуя, не оглянувшись. Высокий стройный Буданов с аккуратным чемоданчиком в руке идет легко и быстро, а рядом с ним вперевалку-раскачку торопливо семенит низкорослый и толстый Козлов, часто перекладывая из руки в руку пузатую, неудобную сетку.

Андрей и Надя долго смотрят им вслед, не зная, что же теперь делать. Надя снова взглядывает на часы.

— Я, честное слово, тороплюсь, Андрей.

— Можно, я тебя провожу?

— Нет, нет, — пугается она.

— Но где же мы тогда увидимся?

— У нас дома, — просто отвечает она. — Ты подожди, пока мы с мамой вернемся из школы. — И заволновалась: — Быстрее догоняй их — они же к нам идут!

— Мне не хотелось бы, — решительно отказывается Андрей. — Давай встретимся где-нибудь в нейтральном месте.

— Ну хорошо, — соглашается она и быстро решает: — У разрушенной церкви на берегу озера. Ты, как спустишься к озеру, сразу ее увидишь. В два часа. Договорились?

— Да, Наденька, — ласково говорит он.

Он смотрит на нее с какой-то недоумевающей, нескрываемой радостью. С надеждой, которая в нем укрепилась, а не перешла в разочарование, чего он боялся. Он вспоминает единственный поцелуй в единственную, пожалуй, минуту, когда между ними вдруг как бы исчезли все преграды. Эту минуту и этот поцелуй он часто с щемящей тоской вспоминал на чужбине.

Наденька Болеросова догадалась, о чем он думает, с такой настойчивой светлой нежностью всматриваясь ей в лицо. Она смутилась и покраснела. И уже вся была в испуге от чего-то неотвратимого, чего она боялась и не хотела.

2

Лодка у Тимофея Спиридоновича просторная, устойчивая и легкая на ходу. Он всегда ее тщательно шпаклюет, и потому под ногами не хлюпает. Сам он привычно сидит на корме и управляет двенадцатисильным мотором. В свободной левой руке у него дымится сигаретка, которую он прячет от ветра и брызг в широком рукаве брезентового плаща.

Сергей Константинович сидит на главном срединном сиденье, тоже облаченный в огромный брезентовый плащ. Негнущийся капюшон у него поднят. За шумом мотора и ветром разговаривать трудно, и потому они молчат.

До острова от Синеборья по озеру больше часа ходу. Скверная погода и водяное однообразие нагнетают уныние. Вокруг тяжело утвердила себя серая беспросветность, в душе, как ни встряхивайся, нарастает подавленность.

Думы Буданова — невеселые, но по-стариковски ясные, итожные. Если бы он мог сейчас о чем-то поспорить со своим провожатым, в чем-то их всех здесь упрекнуть, что-то свое — проверенное, сокровенное — внушить, было бы легче. Но он ничего не мог сказать этому услужливому и замкнутому Тимофею Спиридоновичу, человеку, видно, душевно чистому, работящему, но не развитому, привычному к покорности и помалкиванию, о чем безошибочно свидетельствуют испуганно стекленеющие при взгляде Буданова глаза, привычные самоуничижающие извинения. От этого Буданову еще тоскливее.