o 8b191ad8675a2039

снявши с левой ноги, можно было перебросить через колодец – в какую сторону носком

уляжется, оттуда и быть жениху.

Маша Воронцова, как не бросала башмачок, все не была довольна – не укладывался он

носком в ту сторону, откель ей хотелось.

- Видно, Марьюшка, не ждать тебе жениха с Воздвиженки-то, - дразнили ее подруги.

Мария только встряхнула черными косами:

- Откель мне ждать жениха, только мне самой известно, - ответила она. «А вы, девы, лучше

б не болтали попусту, а пошли бы в терем – а то батюшка с матушкой вернутся, не по нраву

им будет, что мы на дворе одни стоим.

- Да уж знаем мы про женишка-то, - рассмеялась рыжеволосая Анна Захарьина. «Вся Москва

уж болтает, Марьюшка, будто нравная ты, да отказливая – а все из-за молодца некоего, что

на тебя и смотреть не желает».

- То пустое брешут! – гордо подняла голову Мария. «Пойдемте, девы, взаправду в горницы,

воск топить. Холодно на дворе-то».

После сиротского декабря начало января на Москве выдалось студеное, и возок Воронцовых

еле продвигался в наметенных за день на улице сугробах.

- Перемолвился я словом с Федором Васильевичем-то, - после долгого молчания сказал

боярин Воронцов жене. «Ох, Прасковья, ну ради чего подбила ты меня на этот разговор?

Будто я для дочери жениха выпрашиваю».

- А что же, - ответила боярыня, - и так уж вон – взгляни на Марию. Лица на девке нет, по

утрам подушка – хоть выжимай. Так что Федор-то сказал?»

- Ну что сказал, - раздраженно ответил Михайло, - мол, чего венцом-то торопится, что

Матвей, что Мария – как есть дети еще. Пущай их порезвятся, на то, мол, и юность, чтобы

гулять».

- Федору-то Васильевичу хорошо, - вздохнула Прасковья, - дочерей нет пока у него. Вот

ежели родит ему Федосья дочку-то, так и поймет, что такое девица заневестившаяся. Вот уж

истинно сказано: «Девичий умок легок, что ледок».

- А ты, Прасковья, за Марьей-то присматривай, - сказал Воронцов. «Девка-то, конечно, со

двора не сбежит, но вдруг еще придет ей в голову грамотцы какие Матвею спосылать. Люди

узнают – ославят на всю Москву».

-Ох, - вздохнула Прасковья, - и с чего ей этот Матвей в голову впал – не понимаю. Правда,

что на лицо он пригож, - но ведь дите дитем еще. Выдать бы Марию замуж за кого

достойного, сватаются не последние ведь люди».

- Ну, может, еще и придется ей кто по нраву, - попытался успокоить жену Воронцов.

«Подождем, даст Бог, забудет она про Матвея».

Потопив воск, и вдоволь посмеявшись над загадочными его очертаниями в чашке с водой,

девицы новое гадание затеяли.

Взяли четырехугольную доску и на края ее положили кусочек каравая, глину печную, уголек и

кольцо. Доску прикрыли платом, четыре девицы взялись за углы и принялись трясти ее,

напевая:

- Уж я жировку хороню ко святому вечеру, к святому васильевскому. Жировка маленька,

окошка велики, косящатыё, решещатыё, не могла блоха скочить, коза скочила, рога увезила,

хвост заломила. Вы берите свой уголок!

Приподняли плат, и Марьюшка разжала пальцы. На узкой, нежной ладони лежал черный

осколок угля. Девушка, высоко подняв голову, отбросила его, не обращая внимания на

перешептывание подруг.

- К смерти это, Марьюшка, - сказала Анна Захарьина, наступая каблуком башмачка на уголь

– да так, что только крошки от него остались на полу горницы.

- Все в руке Божьей, - ответила ей Марья и прислушалась – скрипели ворота, на двор

въезжал возок родителей.

Когда Прасковья Воронцова вошла в светелку, там уже было все прибрано, и девицы чинно

сидели на лавках вокруг стола, углубившись в вышивание.

- Что ж ты, Марьюшка, угости подружек-то, - сказала Прасковья. «Орехов, али пряников не

хотите, девицы? А то сейчас ряженые придут, с ними и не погощуешь как следует».

- Ряженые? – подняла голову Мария, и, увидев это, Анна Захарьина толкнула локтем соседку

и прошептала: «Смотри, как раскраснелась-то Марья, недаром слухи, видно, ходят».

Из-за ворот послышалась залихватская песня:

Прикажи, сударь-хозяин, ко двору придти,

Прикажит-ко ты, хозяин, коляду просказать,

Виноградье красное – зеленое!

А мы ходим, мы ходим по Кремлю городу,

Уж ищем мы, ищем господинова двора.

Девушки, едва вздев шубки и повязав головы платками, порскнули на двор. Ворота с

усилием открылись, и толпа ряженых – в масках, вывернутых наизнанку тулупах, с

раскрашенными лицами, кто и с коровьими рогами на голове, - хлынула на усадьбу,

продолжая петь:

А среди того двора, что три терема стоят,

А среди того двора, что три терема стоят.

Что в первом терему красно солнце,

Красно солнце, то хозяин в дому.

Что в другом терему светел месяц,

Светел месяц, то хозяйка в дому.

Прасковья с Михайлой поклонились ряженым, и протянули им на серебряном блюде

гостинцы – орехи, сахар и пряники. Тут же вынесли второе блюдо – с дымящимися на

морозе чашами горячего сбитня.

- А скажи-ка, хозяин, - раздался звонкий голос, исходящий из-под маски с коровьми рогами, -

девицы-то гадали сегодня у тебя на дому?»

- Как не гадать в Святки-то? – ответил Михайла.