О, я от призраков больна

Он простер руки к аудитории и изобразил серию изысканных поклонов, перед тем как произнести первое слово.

Давай же! – подумала я. Начинай.

Над шрамом шутит тот, кто не был ранен[29].

Опять пауза и опять редкие аплодисменты в знак приветствия знаменитого голоса.

Но тише! Что за свет блеснул в окне?

Несколько жидких хлопков, показывающих, что эти строки известны.

О, там восток! Джульетта – это солнце.

Встань, солнце ясное, убей луну –

Завистницу…

Он снова умолк, глядя вверх, устремив глаза на балкон Джульетты, остающийся за пределами света прожектора, в полнейшей темноте.

– Подсветка! – громко скомандовал голос Филлис Уиверн откуда-то сверху над головой Ромео.

Время остановилось. Казалось, оно тянется и тянется.

Встань, солнце ясное, убей луну… – снова начал Десмонд Дункан, все еще не вполне Ромео.

Можно было услышать, как упадет булавка.

– Подсветка, черт возьми! – резко проговорил голос прекрасной Джульетты из темноты, и позади меня послышался жуткий грохот, как будто какой-то металлический предмет упал с лесов на плитки вестибюля.

…Луну –

Завистницу… – старался Десмонд Дункан.

…она и без того

Совсем больна, бледна от огорченья…

Раздался неожиданный шорох шелков, когда Филлис Уиверн прошелестела вниз по ступенькам лестницы – сначала в периметре луча Ромео появились ее ноги, следом платье.

Ее костюм был совершенно великолепен: желтовато-коричневое творение, широкое у низа, чертовски обтягивающее на талии и с шокирующе низким декольте. Драгоценные камни, обрамляющие воротник и рукава, ярко засверкали, когда она оказалась в свете прожектора Ромео, и публика завороженно вздохнула при виде столь неожиданно материализовавшегося непривычного великолепия.

В косу были вплетены цветы – живые цветы, судя по виду, и я прикусила губу от восхищения.

Какая она молодая и прекрасная – женщина вне времени!

Настоящая Джульетта, если таковая когда-нибудь существовала, плевалась бы от зависти.

Она спускалась ниже и ниже и наконец оказалась на полу вестибюля, ее остроносые шлепанцы угрожающе шуршали по плитке, словно пара змей.

Нед Кроппер съежился, когда она, задев его краем платья, прошла мимо, по направлению к входной двери.

Она уходит! Подумала я. Она идет наружу!

Я повернулась на стуле, заставляя себя сидеть, когда Филлис Уиверн, дойдя до лесов, ухватилась за лестницу, поставила обутую в нежную туфельку ногу на первую перекладину и начала карабкаться наверх.

Выше и выше она поднималась, ее елизаветинское платье даже в темноте отбрасывало вспышки света, словно комета, взлетающая в небеса.

На верхушке она ступила на дощатый пол и подошла к месту, где стоял Гил Кроуфорд, наблюдающий за ее приближением с открытым ртом.

Одной рукой держась за перекладину, Филлис Уиверн улучила момент и влепила Гилу Кроуфорду сильную пощечину.

Резкий звук удара отразился эхом по вестибюлю, не желая утихать.

Рука Гила взлетела к щеке, и даже почти в полной темноте я увидела, как блестят белки его испуганных глаз.

Она подобрала подол платья и сманеврировала обратно к лестнице, по которой умудрилась спуститься с поразительной грациозностью.

Не глядя ни направо, ни налево, Филлис Уиверн прошествовала – для этого нет другого слова: она выглядела, будто идет в торжественной обстановке по центральному проходу Вестминстерского аббатства – она прошествовала по вестибюлю к подножию западной лестницы, поднялась на пролет, продолжая придерживать юбку рукой, и встала в позу у ограды импровизированного балкона спальни.

После пронзительной паузы со слышным клацаньем включился второй прожектор, поймав ее в луч света, будто экзотического мотылька.

Она прижала ладони к груди, трепетно вздохнула и произнесла первую строку:

– О, горе мне!

Она сказала что-то, – произнес Ромео.

– О, говори, мой светозарный ангел! – продолжил он довольно нерешительно.

Ты надо мной сияешь в мраке ночи,Как легкокрылый посланец небесПред изумленными глазами смертных,Глядящих, головы закинув ввысь…

Я не могла не думать о глазах Гила Кроуфорда.

– Ромео! – ворковала она. Ромео, о зачем же ты Ромео!

И так далее. Остальное представление было в том же сопливо-балконном духе – куча старого гноя, правда, – и я поймала себя на том, что жалею, что они не выбрали более волнующую сцену из пьесы, например, одну из тех, что касается токсикологии, – единственную воистину достойную часть «Ромео и Джульетты».

Нас заставили слушать эту пьесу целиком во время одного из принудительных отцовских радиовечеров по четвергам, во время которого я пришла к выводу, что, хотя Шекспир хорошо управлялся со словами, он ни капли не смыслил в ядах.