Илья Сельвинский

О, юность моя! 

Часть I 

1

В каждом городе свои утренние шумы. В Евпатории с шести часов начинался прибой. Он заменял город­ские часы. Первая же волна поправляла стрелки ци­ферблата. Город окутывался шелковистым шелестом, если было лето, или зубовным скрежетом, если зима. Через сорок минут жителей будил ворчливый окрик па­роходика «Чехов», совершавшего рейсы Одесса — Керчь. Еще через час по 1-й Продольной, 2-й Продольной, 3-й Продольной и прочим лишенным фантазии Продоль­ным разносились бодрые голоса:

— Картошка! Картошка! Картошка!

— Точить ножи-ножницы!

— Молоко-о-о!...

Иногда по-татарски:

— Сучи-и-и!...

Иногда по-турецки. Почти песенка, воспевающая овощи:

— А джан чек бакла ким ер! Патлажан улаары... Бам йола... бам йо!

Два рослых гимназиста шли у самой пены прибоя.

По утрам гнилостные водоросли ранне-осеннего моря пахли винными яблоками, и этот чуть опьяняющий запах возбуждал ощущение беспричинного счастья. Но гимна­зисты были настроены очень серьезно.

— Как ты думаешь? — спросил товарища Сима Гринбах.— Эта песенка действительно принадлежит продавцу овощей?

— А кому же еще? — удивился Володя Шокарев.

— Кто их знает. Может быть, ее поет подполковник турецкой разведки? Время такое.

Юноши рассмеялись.

Из окон гимназии уже гремели рявкающие громы ге­ликона, мягкие рулады трубы № 2, птичьи переливы флейты.

Гринбах шел, энергично раскачиваясь как на па­лубе. Брюки «колокол» и матросская тельняшка под рас­стегнутой гимназической тужуркой выдавали его тайные мечты. Шокарев же вяло плелся, согнув руку в локте и безвольно распустив все пять пальцев.

У Евпатории два лица: весенне-летнее и осенне-зим­нее. Летом курорт наводняли приезжие из Петербурга, Москвы, Киева, даже из Севастополя и Ялты, потому что нигде в Крыму нет такого свободного выхода к морю и такого золотого пляжа. Курортники сорили деньгами, жадно набрасывались на все, что продавалось, взвинчи­вая цены и загоняя испуганных туземцев в зимние норы. Приезжие большей частью элегантные мужчины и на­рядные женщины — самим стилем своим необычайно подходили ко всему облику крымского лета хотя бы уж тем, что освобожденные от своих контор, банков, универ­ситетов и отданные всем стихиям, они становились чув­ственными, как сам пейзаж. А город был чувственным: много солнца, много моря, много дюн. Чувственными были дельфины, фыркающие от наслаждения, рыбы, вы­скакивающие из воды; чувственным был азиатский ба­зар: его дыни с таким нежным ароматом, что спорить с ним могли только лилии; его груши дюшес, истекающие медовым соком; его помидоры, иногда холодные, малень­кие и острые, как детские язычки, иногда горячие, пыш­ные, раздобревшие, в красных и оранжевых сарафанах. Чувственным был пляж, на котором томились женщины. Их возлюбленным было семитское божество: Шамаш.

Но зимой это был город гимназистов и рыбаков.

Гринбах и Шокарев вошли в темный длинный кори­дор. По дороге Гринбах застегнулся, конечно, до самого горла.

В рекреационном зале висел на стене огромный пор­трет Николая II, одетого в мундир кавалергарда, белый с золотом. Бывший император к этому времени нахо­дился уже под арестом, вместо него полагалось бы ви­сеть Сейдамету с его неизменной феской. Хотя даже в Турции феска означала эмблему реакционного режима и подвергалась гонению, этот алый с черной кистью го­ловной убор намекал на турецкую ориентацию и был весьма угоден султану. Его высокопревосходительство Джефер Сейдамет занимал пост председателя директо­рии Крыма, объявившего в 1917 году независимость. Господина председателя поддерживала татарская пар­тия «милли фирка», ему подчинялся крымский парла­мент — «курултай», поэтому Джефер обладал неоспори­мым правом замены своей персоной бывшего российско­го монарха на крюке гимназического зала, тем более что Крым считался уже «заграницей». Но висел почему-то по-прежнему Николай. Висел на всякий случай. А в конце концов не все ли равно, кто в раме? Главная беда — нет веры ни в царя, ни в Керенского, ни в Сейдамета! Остальное мелочи.

В зале, несмотря на воскресенье и ранний час, упраж­нялся небольшой гимназический оркестр: готовился бал в женской гимназии. Пока звучали польки, венгерки, даже вальсы, все шло благополучно. Но вот потребо­вался солист: в программе стояла песня Леля из «Сне­гурочки». Несколько храбрецов, в том числе Володя Шокарев, пытались было взять мелодию с маху, но хотя Володя был сыном миллионера, играл он с фальши­винкой.

Сима Гринбах, пришедший сюда только для того, что­бы послушать репетицию, сказал:

— Мальчики! Эту песню может сыграть только Леська Бредихин.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— А корнет я ему дам свой собственный, — обрадо­вался Шокарев. — У моего совершенно серебряный звук.

— А почему Бредихина сегодня нет на репетиции? — раздражено спросил инспектор.

— Он не хочет сидеть на балу с музыкантами. Пред­почитает сам танцевать.

— Но хотя бы для концерта может он исполнить песню Леля? — уже гневно воскликнул инспектор.

— Уговорим!

— Я вас очень прошу. Иначе он получит четверку по поведению.

— Уговорим. Правда, Сима?