О любви и смерти

Осторожно спускаю ноги с кровати, обеими руками опираюсь на нее, встаю. На этом месте, согласно сложившейся в последние дни традиции, у меня должна начать кружиться голова. И она действительно кружится, но как-то неуверенно. Не вкладывая в это действие душу. Неужели выздоравливаю? Ай да я!

Впрочем, главный молодец у нас не я, а Йонка с Томкой. Очень удачно они мне приснились. Или все-таки не приснились? А удавленник Санта тогда где?

У Холмса случались загадки на одну трубку. И у меня тоже на одну трубку – телефонную. То есть, даже курить не обязательно, вот как повезло.

– Ты чего в такую рань звонишь? Случилось что-то?

Голос у Йонки хриплый и недовольный. А на самом деле, просто сонный. «Такая рань» – это у нас десять утра. Впрочем, в Берлине все-таки только девять. А у человека отпуск. А я у нас, следовательно – свинья. А вовсе не великий детектив с телефонной трубкой.

Ладно, пусть.

– Извини, – говорю я. – Только один вопрос: вы с Томкой в Берлине?

– Вчера вроде были здесь, – бурчит он. – Последнее, что я помню – Томка тащит меня в трамвай, а я точно знаю, что нам нужен другой номер, но никак не могу сообразить, на каком языке ей это объяснить. Но вроде сейчас вокруг стены, и над головой потолок. То есть, на улице я не остался. Уже хорошо. Сейчас разберусь, что там с Томкой…

– Ни фига себе вы Рождество отметили, – смеюсь я.

– Да, ничего так. Культурно отдохнули, – соглашается он. – Так ты что, поздравить меня звонишь? Или просто соскучился – вот прям с раннего утра?

– И первое, и второе, – говорю я. – А еще потому, что вы мне сегодня снились. Неважно. Потом расскажу. Давай, спи дальше.

– Давай, – соглашается он.

А я снова усаживаюсь на кровать и растерянно озираюсь по сторонам. Надо же, все-таки приснились! И при этом я помню все, практически слово в слово. И даже почему-то до сих пор явственно сыт от котлет, которых, получается, тоже не было. Ну и дела.

От изумления я думаю так громко, что Чучмек недовольно мякает во сне, а Бес начинает мурлыкать, не просыпаясь. У него к этому делу врожденный талант. Тянусь к ним двумя руками, чтобы погладить сразу обоих, и только теперь обнаруживаю, что коты улеглись поверх зеленого пледа. Полосатого, как они сами. Но как, Холмс?!

– Извини, – говорит Йонка.

Он стоит на пороге, эффектно закутанный в растерзанные останки моего мехового одеяла. К той части, которая, согласно замыслу великого модельера Томки, вероятно, считается головой чудовища и закрывает половину хитрющей Йонкиной рожи, пришиты три неизвестно откуда отрезанных помпона, большая деревянная пуговица, другая, поменьше, две половинки зверски разрезанной мочалки, комок золотой фольги, зеленый елочный шар. Наверное, все это и есть девять глаз, обетованные нам вчера. Несказанная красота.

Но откуда тут взялся Йонка? Они же в Берлине. Я сам только что звонил…

– Томка поехала спать домой, – говорит он. – А я пригрелся на кухне. Там у тебя отличный диван. Твердый, короткий, просто мечта аскета. И все кастрюли рядом, а их близость меня успокаивает, ты знаешь.

– Но…

– Извини, – повторяет Йонка. – Просто я хорошо знаю, какая тут звукоизоляция. Все, что делается в кухне, отлично слышно у твоей соседки, зато в комнате – ни черта. В старых домах вообще очень странная акустика. Невозможно было не воспользоваться. Непреодолимый соблазн.

– И ты?..

– Ну а как ты думаешь, зачем мы с Томкой замели следы? – ухмыляется этот самозванец. – Когда еще удастся прикинуться чьим-то чудесным сном?

– Таааак, – говорю я. – Море белого цвета. И шифер, летящий с крыш.

Йонка мотает дурацкой меховой башкой чудовища, под которой помещается его собственная, еще более дурацкая.

– Пыль и мелкие бумажки, дружище. Пыль и мелкие бумажки – максимум!