О любви на собачьем

Раньше Она была просто веселая и добрая. Она стала неуклюжая, иногда наступала мне и мохнатым зверям на лапы и извинялась, у нее появился круглый живот, и она его все время гладила, как кошек. Я как-то раз его обнюхала и послушала – там было что-то живое, только я не поняла, откуда. От Нее по-другому пахло, Она много улыбалась и много сидела в кресле у окна. Я любила садиться рядом, клала голову Ей на колени и слушала интересное живое в ее животе. А Она смеялась, фотографировала меня (я стеснялась) и потом показывала Ему. И они смеялись и говорили: «Смотри-ка ты, все понимает!» А я ничего не понимала.

А потом был страшный вечер, к нам домой пришли люди, они пахли резко и неприятно и увезли Ее. А потом Она приехала совсем другая. Она наступила мне на лапку и не извинилась и ушла в комнату. Папа тогда всю ночь сидел на кухне, пил из большой бутылки с противным запахом и был грустный. А я пробралась к Ней, тихонько легла под бок и хотела Ее успокоить. А в животе уже не было ничего живого, я это сразу поняла. И мне стало очень-очень грустно.

А потом Она была грустная, и Он был грустный, а иногда они друг на друга кричали, и от Нее пахло странно и плохо, и живого в ее животе больше не было. А потом дома было шумно, и чужие носили наши вещи, и Она сердилась на меня, когда я на них рычала. И мы с Ней и зверями уехали туда, где жил еще такой же зверь, как я, и пахло всем незнакомым. И Его я больше не видела, только слышала в маленькой коробочке иногда.

А теперь Она опять грустная, и в животе у нее живого нет, и она редко улыбается, и я не знаю, что делать.

Тихо, тихо во всем мире… Рассвет нежно розовеет над городом и раскрашивает мою постель золотистыми полосами. Лучик солнца пробирается по подушке, щекочет мне лицо, я лениво от него отмахиваюсь – на часах только 6:30, и можно еще полежать, понежиться, поду… Бум! В коридоре что-то обрушилось, раздался топот кошачьих лапок и собачий лай – и, кажется, это запустило шарманку во всем доме: за стеной начали ругаться соседи, наверху заплакал ребенок, Оксана в своей комнате энергично стала бить по гитарным струнам, снизу заработал перфоратор, а на улице – асфальтоукладчик. О, здравствуй, мой добрый дурдом!

Встала. Споткнулась о Ладу, затем – о тапки, которые она перетащила на середину комнаты (обслюнявила, зар-раза!). Выползла в коридор. Кошки грохнули Оксанину коробку со шкафа – а саму Оксану, кажется, это нисколько не волновало, она даже не вышла посмотреть, что случилось. Какие-то бусинки, книжки, карандаши – все растеклись яркой волной по полу. Нарушители спокойствия скрылись, оторвать голову было некому, и я стала собирать Оксанино барахло. Что со мной? Полседьмого утра, я сижу на полу в чужой квартире с драными обоями и занозистыми половицами и собираю чужие вещи в пыльную коробку.

Я точно знала, как должно было быть. Я за рулем красивой машины – типично женской, красненькой и шустрой. В детском кресле на заднем ряду спит пухлый младенец со смешно приоткрытым ротиком. Впереди – километры сияющих золотом подсолнуховых полей до горизонта, рядом на пассажирском сидении… А кто там, рядом? Да и надо ли об этом думать? Все равно я сижу здесь, ноги царапает сквозняк, на верхнем этаже чьи-то дети играют в догонялки, и от их топота с потолка с легким лиственным шелестом облетает штукатурка. Очень хотелось себя пожалеть, но чему бы это помогло?