О людях, которых я рисовал

Ценою тяжелых лишений маленький чиновник стал обладателем шинели.

Ценою тяжелой борьбы старый рыбак поймал рыбу.

Шинель отобрали грабители.

Рыбу обглодали акулы.

Юрий Карлович часто говорил о глубоком гуманизме искусства. Он любил повторять, что «талант — это, кроме всего, великая дружественность одного ко всем».

Однажды, наблюдая маленькую, хрупкую официантку, которая несла на одной руке большой поднос, уставленный супами, бутылками, бокалами, он восхищенно сказал:

— Какой труд надо потратить, чтобы научиться нести это сооружение, и, заметьте, так грациозно.

Он испытывал чувство особенной, восторженной почтительности к людям, умевшим делать то, чего он не умел.

— А так как я почти ничего не умею, — сказал он, — я с уважением отношусь ко всему человечеству.

Когда в космос полетел первый спутник, в газетах началась дискуссия о физиках и лириках.

— Как это можно противопоставлять! — возмущался Олеша. — Если бы Циолковский не был наделен поэтическим воображением, разве он придумал бы ракету?

Ю. Олеша

Юрий Карлович любил синий цвет есенинской поэзии.

— Послушайте только, — говорил он. — «Вечером синим…», «Синие ночи…», «Свет такой синий…»

Я слушал и вдруг увидел в тени, под нависшими бровями Олеши синие, как стихи, глаза. Я сказал ему об этом. Он очень обрадовался.

— Представьте, — сказал он, — это не сразу замечают.

Шарж на него был опубликован в газете «Литература и жизнь».

Когда ему показали газету, он сказал:

— Не может быть, это они ошиблись. Человек, на которого публикуют шарж, должен быть очень популярным.

Последний раз я виделся с Юрием Карловичем в конце апреля 1960 года в Доме литераторов.

Он говорил о том, что каждому из нас не хватает простой, человеческой дружбы.

Теперь, когда я думаю о жизни и смерти Юрия Карловича Олеши, мне вспоминаются похороны нашего общего друга — театрального режиссера Исаака Давидовича Меламеда. Я не случайно упоминаю это имя. Пусть, хоть вскользь упомянутое, оно сохранится для людей. Над гробом говорили много хорошего об ушедшем, о его таланте, о его доброй душе. Юрий Карлович грустно произнес:

— Если бы мы ему сказали все это при жизни, он был бы среди нас еще много лет…

Сигареты «Тройка».

В 1935 году в Ленинграде гастролировал Московский Художественный театр. По заданию журнала «Рабочий и театр» я должен был рисовать Качалова.

Я позвонил Василию Ивановичу по телефону.

Он спросил, когда мне удобнее его принять и как ехать ко мне в мастерскую.

Признаться, этот вопрос меня озадачил. В то время все мое имущество умещалось в двух ящиках письменного стола, а ночлег на редакционном диване газеты «Ленинские искры» казался высшим комфортом.

— Стоит ли вам утруждать себя, — сказал я. — Чтобы сделать журнальную зарисовку, достаточно одного сеанса. Не проще ли нам встретиться в театре или гостинице?

Он пригласил меня к себе в «Асторию».

«Какой будет встреча? — думал я. — Я — неизвестный, начинающий художник. Он — Качалов! Его рисовал сам Валентин Серов…»

…Дверь номера была распахнута. На пороге стоял Василий Иванович. Он настоял на том, чтобы я вошел первым, и стал помогать мне снимать пальто. Я почувствовал себя крайне неловко.

Чтобы как-то скрыть свое смущение, я сунул руку в карман за папиросами и спросил, можно ли закурить.

Надо сказать, что папиросы я тогда курил самые дешевые, тоненькие, так называемые «гво́здики».

— Прошу, — сказал Качалов и потянулся к лежавшим на столе сигаретам «Тройка».

Но тут он увидел мои дешевенькие папиросы.

— Вот, кстати, — сказал он поспешно, — я тоже хочу курить, а купить забыл.

Он вынул из моей пачки «гвоздик» таким жестом, будто это была, по крайней мере, гаванская сигара. А левая рука его повернулась ладонью к столу, прикрыла сигареты и «незаметно» убрала их со стола.

И мне стало с ним легко и просто.

В. Качалов

Мать-эстрада

Когда я рисовал Смирнова-Сокольского, разговор так часто перемежался остротами, что мне было трудно сосредоточиться.

Происходило это в Театре эстрады, создателем и художественным руководителем которого и был Николай Павлович Смирнов-Сокольский.

В кабинет то и дело входили артисты и сотрудники. Позируя, Николай Павлович решал дела, подписывал бумаги и даже умудрялся просматривать номера программы.

При этом он не переставал шутить и вызывать смех присутствующих.

Н. Смирнов-Сокольский

В кабинет вошел актер, исполняющий лирические песенки. У него было обычное, ничем не примечательное лицо. Но ему хотелось со сцены казаться красивым. Он старательно загримировался, навел румянец, прочертил брови и пришел показаться худруку. Лицо его в гриме стало слащавым и пошлым.

— Как, — спросил он Сокольского, — можно в этом гриме выступать?

— Можно,— ответил Сокольский, — только спиной к публике.

Но вот вошел близкий друг Николая Павловича — артист Илья Набатов. Видно было, что он чем-то расстроен.

— Что-нибудь случилось?—спросил Смирнов-Сокольский.

Немного помявшись, Набатов сказал, что поссорился с женой. Она-де наговорила ему кучу незаслуженных упреков.

И. Набатов