О мистическом анархизме

«Неприятие мира» для современного сознания имеет совершенно иное значение, чем для сознания буддиста. «Высшее блаженство, поистине, заключается в том, чтобы победить свое упрямое я» – вот мудрость буддизма.

«Высшее блаженство, поистине, заключается в том, чтобы утвердить свое мистическое я – вот заповедь нашего времени.

Таким образом мы видим, что идейная общность буддизма и современного религиозного сознания выражается только в том, что и буддизм и современный мистицизм относятся сознательно к эмпирическому миру, как началу множественному и страдающему, а следовательно и постигают этот мир в его разложение и падении. Однако, как только мы входим в план восстановления этого мира, буддизм перестает нас интересовать, ибо он знает освобождение, но не знает утверждения.

Одним словом: буддизм – идеалистичен, мы все ищем истинного реализма. И только в Шопенгауэре, поскольку он был причастен музыке, буддизм имеет уклон к желанному нам новому реализму, но – разумеется – нам мало музыки Шопенгауэра; мы не забываем, что Шопенгауэр сам сближал свою формулу– мир, как воля и представление» с идеалистической формулой Декарта – «Cogito ergo sum». Нам мало музыки Шопенгауэра, потому что мы вместе с Ницше ищем и жаждем такой музыки, которая «не потеряла бы своих прав и перед темно-красными закатами в пустыне».

Мы – «запоздалые беглецы от морали». Это приближает нас к разгадке нашего союза с новой «мощной» музыкой. Пусть музыка не знает больше ничего о добре и зле. А – ведь – это только первый шаг на пути к освобождению. Мы ищем напевности в природе мятежа:

Певучесть есть в морских волнах,Гармония в стихийных спорах.

Личность утверждает себя в музыке. Ранее мы указывали, что личность утверждает себя в общественности. Это не противоречие, а усиление одной и той же основной идеи.

Общественность есть наиболее желанная форма, внутри которой полагается начало музыкальному творчеству.

Но для окончательного утверждения личности необходима борьба и преодоление. Эта борьба начинается в плане эмпирического мира и переносится в мир трансцендентный. В противоположность буддизму в новом религиозном сознании открывается для личности жизнедеятельность богоборческого характера.

Тайна богоборчества, раскрывшаяся в полноте своей в саду Геесиманском, влечет нас к себе неудержимо: познавая Бога, мы противополагаем его воле свою волю, и выражение «да будет воля твоя» приобретает для нас ценность не как формула богопокорства, а как признание первенства моего я мистического перед я эмпирическим.

«Да будет воля Твоя» – так говорит наша эмпирическая личность нашему изначальному я, которое утверждает себя в общественности и далее – в мире, как становящееся божество. Мы являемся богоборцами, пока мы не ведаем, что абсолютное и наше мистическое я есть одно и тоже вечное начало, пока мы не сознаем своей божественной воли и своей извечной жертвы.

Момент богоборчества характеризует мистический анархизм не исчерпывающим образом. Мы настаиваем на том, что мистический анархизм не есть цельное миросозерцание, замкнутое в себе «он является лишь путем к религиозному действию, и в этом отношении его необходимо противопоставить буддизму, который обещает человеку высшее знание в себе самом.»

Если мистический анархизм – путь к религиозному действию, то необходимо признать его путем опасным, кремнистым – в противоположность буддизму, который предлагает путь безопасный «срединный».

«О, братья! – поучает одна из легенд о Будде – в две крайности не должен впадать человек, вступивший на путь! Одна из них в страстях… Другая в собственном истязании… Совершенный, обойдя обе эти крайности, уразумел срединный путь, дающий прозрение, знание, ведущее к успокоению, высшему уразумению, нирване».

Мистический анархизм – путь крайний, на краю бездны; эта бездна опасности заключается в непрестанной возможности принять голос эмпирического я за веление я мистического.

Но остановит ли эта великая опасность индивидуума, если он воистину возжелал свободы?

Наоборот, мы видим, как жадно приникли устами к чаше с ядом некоторые смельчаки: быть может, они погибнут; быть может, он исцелит их. Но возврата нет. Я говорю о тех, кто искусился: я говорю о тех, кто преодолел мещанский скептицизм.

Две тени великих богоборцев витают над европейским миром – Ибсена и Ницше. Они родные братья наших пророков – Достоевского и Вл. Соловьева, этих безумных мятежников, видевших личину богопокорства…

Для кого раскрылись эти великие сердца, кто угадал пророчества, должен – не смущаясь – идти на встречу свободе.

«Религия не может быть чем-нибудь: она вас или ничего», – так утверждал Вл. Соловьев. «Мой лозунг – все или ничего» – так говорит Генрик Ибсен устами Бранда. И тот же Бранд провозглашает, как верховный принцип:

Место, простор и свободаЛичности дельной и верной себе!