О нас троих

Вечером я отправился к Марко в монтажную, где он проводил все ночи напролет. Вид у него был еще более замкнутый и упрямый, чем в последнюю нашу встречу; он сказал:

— Прости, мне надо закончить эпизод, я не могу сейчас отвлекаться. — Я прошел вместе с ним в комнату, где стоял монтажный стол и где в спертом воздухе пахло табачным дымом и перегревшейся пленкой, встал рядом с Марко и стал смотреть, как он запускает и сразу останавливает кадр с Мизией на маленьком тусклом мониторе.

Некоторое время он работал, как будто вообще забыл обо мне: прокручивал кадры до нужного момента и нажимал на «стоп», отматывал пленку назад, к началу какого-нибудь жеста или к какому-нибудь выражению лица. Сидел по нескольку минут над каждым кадром, бережно, с почти суеверной осторожностью двигал их туда и обратно; потом вдруг резко сдергивал пленку с бобин, клал на стол, разрезал одним точным движением и приклеивал к другой пленке. С монтажным столом он теперь управлялся, словно с машиной, на которой проездил всю жизнь, переставлял рычаги и выключатели естественно, не задумываясь, целиком сосредоточившись на конечном результате.

Я стоял в мерцающей полутьме и опять, в который уже раз, чувствовал себя лишним, меня исключили из игры, не объяснив ни сути ее, ни правил, и предоставив воображать себе все, что мне угодно. Но теперь, когда между Мизией и Марко все было кончено и она исчезла неизвестно куда, игра эта точно перестала быть веселой и радостной; я смотрел на скользящее по экрану лицо Мизии анфас и в профиль, и мне казалось, что каждый кадр пронизан острым чувством безысходности.

Марко даже не, спросил, что я об этом думаю, он был в том состоянии, когда ничье мнение его уже не интересовало. Впрочем, я бы и не знал, что ему ответить, я только не мог понять, какой смысл расставаться с девушкой, чтобы потом сидеть ночи напролет и рассматривать ее изображение на маленьком экране монтажного стола.

Когда он включил лампу и встал, чтобы развесить на веревке готовые куски пленки, я сказал:

— Я нигде не могу найти Мизию.

— Ты о чем? — спросил он. В полумраке он выглядел еще более истощенным, но вряд ли понимал, насколько нездоровой работой занимается.

— Она исчезла, — сказал я. — Я везде искал, и во Флоренции, и в Милане. Я и к брату ее ходил, никто не знает, где она.

В воздухе стоял дым и затаенное напряжение; Марко скрутил себе косячок, прикурил и глубоко затянулся:

— Уехала, наверно, куда-нибудь. Ей же вечно на месте не сидится.

— И тебе все равно? — сказал я. — Даже ее брат, и то беспокоится.

— Она взрослая женщина. — Марко все глубже уходил в свою скорлупу. — Отправилась путешествовать или к кому-нибудь в гости. А с братом лучше не связываться, ты же его видел.

Он протянул мне косяк, но я покачал головой: с меня и так было достаточно искаженных ощущений, к тому же я все равно дышал его дымом. Мы помолчали, глядя на выключенную монтажную аппаратуру, круглые алюминиевые коробки, нарезанную пленку на держателе. Я сказал:

— Значит, ты не хочешь помочь мне найти ее или хотя бы понять, куда она делась?

— У нас с Мизией все кончено, — произнес Марко таким безразличным тоном, что мне захотелось наброситься на него с кулаками.

Я показал на экран:

— Судя по тому, чем ты занимаешься, не все.

— И дальше что? — сказал он. — Почти любое творчество рождается из чувства утраты.

— Да, только тут утрата слишком уж буквальная,

 — сказал я.

Марко выдохнул дым, затушил окурок о блюдце и сказал:

— Мне пора работать.

Я пошел к двери, даже толком не попрощавшись.

23

Я продолжал звонить Мизии домой по два-три раза в день; иногда спрашивал у ее брата, нет ли новостей, но новостей не было; иногда, снова услышав его голос, вешал трубку.