О писательстве и писателях. Собрание сочинений

«Халдеи же говорят, — оканчивает Геродот, — чему, однако, я не верю, будто божество само посещает храм и почивает на ложе; нечто подобное таким же способом совершается в египетских Фивах, по словам египтян; и там будто бы ложится спать в храм женщина в храме Зевса Фивского, как здесь — в храме Зевса — Бела, причем ни вавилонянка, ни фивянка не имеют, говорят, вовсе сношений с мужчинами. Подобно этому в Ликии, в Патарах, прорицательница, — если только она бывает, ибо оракул там не постоянный, — запирается по ночам в храме».

Вот общее, и без взаимного, конечно, соглашения — в Египте, Вавилоне, Греции азиатской. Очевидно, везде был вопрос: «что Богу понести самого чудесного…», нет, иначе, другими словами: «на высоту, ближе к звездам, в восьмой ярус, к первому дню творения, с чем я пойду чудодейственным, непостижимым, меня радующим, меня возвышающим в героя, чистым, развязывающим узы греха?» И везде инстинктивно ответили: «пойду с чудом любви, с таинственною магией влюбленности, которую никогда-то никто не умел постичь, и все перед ней плакали, умилялись на нее, от Тургенева до Шекспира.

                О, ночь блаженства!И радости! Подумать страшно мне,Не грезой ли ночной я очарован!Все то, что испытал я, слишком нежно,Чтоб быть действительным.Джульета                Еще два слова

Ромео, милый мой, а там — простимсяС тобой совсем! Когда любовь твояЧестна и благородна, и коль скороЕе ты завершить намерен браком,Пришли сказать мне завтра с тем, когоПришлю к тебе сама я, день и час,Который ты назначишь для венчанья.Себя и все свое с минуты этойОтдам тебе во власть я и пойдуВслед за тобой, хотя б на край вселенной…[85]

Конечно — узы греха развязаны. Это такая чистота, такая невинность, с которой куда же и бежать, как не в точку нажима религиозного чувства, в «священную рощу», на восьмую башню — на Ефрате, или, как поступили Веронские несчастливцы — в падре Лоренцо. Но куда-то вообще в «алтарь» или «к алтарю» священного места. Всемирный инстинкт, всемирно человеческий, на чем собственно, а не на каких-нибудь приказаниях, держится доселе, в своих остатках брак, «венчанный», «коронованный», с глазами, обращенными к небу. Но что же чувствует вавилонская, фиванская или патарская девушка?

Невыразимое смятеньеВ ее груди; печаль, испуг,Восторга пыл — ничто в сравненьи!Все чувства в ней кипели вдруг.Душа рвала свои оковы,Огонь по жилам пробегал,И этот голос чудно новый,Ей мнилось, все еще звучал.                                    И перед утром сон желанный

Глаза усталые смежил.                                    Но мысль ее он возмутилМечтой пророческой и страшной:Пришлец туманный и немой,Красой блистая неземной,К ее склонился изголовью;И взор его с такой любовью,Так грустно на нее смотрел,Как будто он об ней жалел.То не был ангел-небожитель,

Ее божественный хранитель:Венец из радужных лучейНе украшал его кудрей;То не был ада дух ужасныйПорочный мученик — о, нет!Он был похож на вечер ясныйНи день, ни ночь, ни мрак, ни свет!..[86]

Образ человекообразный — рассеивается в природу («ландыши полевые», «ни день — ни ночь — ни мрак — ни свет»), хотя за минуту еще природа встала перед очами… духом «богом», «небожителем», которого Лермонтов не смеет похвалить, не в силах и порицать. Душа его смущена и встревожена… немножко, как и у вавилонской девушки. Вернемся к древним девушкам: к ним сходил — «Бел» в Вавилоне, «Озирис» в Фивах, «Зевс» в Патарах. Что имена? Грудь вздымалась.

Падал небесный цветок на землю — и девушка ловила его.

Жрецы-младенцы не лукавили, говоря, что «никто туда не входил».

* * *