О революции

Вполне вероятно, что Робеспьер укрепился бы в своих сомнениях, если бы дожил до того времени, когда смог наблюдать становление новой формы правления в Соединенных Штатах, где революция никогда существенно не ущемляла гражданские права и, возможно, именно по этой причине преуспела в том, в чем французская революция потерпела неудачу; где, более того, отцы-основатели сами стали правителями, а конец революции не ознаменовал конец всеобщего счастья. А все потому, что почти сразу акцент сместился с содержания конституции - создания и разделения власти и обозначения границ новой области, где, словами Мэдисона, "амбиция сдерживалась бы амбицией"[224]

(конечно же, амбиции превосходить и быть "значимым", а не карьерные амбиции) - на Билль о правах, который содержал необходимые конституционные ограничения правительства. Или, другими словами, с публичной свободы - на гражданские свободы, к которым помимо прочего относилась также и свобода от политики; с участия в публичных делах и стремления к всеобщему счастью - на гарантии того, что государство будет защищать стремление своих граждан к личному счастью. Новая формула Джефферсона - с самого начала наделенная двойным смыслом, одновременно воскрешавшая в памяти и королевские прокламации с их заботой о частном благополучии народа (что подразумевало его исключение из публичной сферы), и широко распространенную предреволюционную фразу о "счастье народа" - почти сразу была лишена этого двойного смысла и истолкована как право граждан преследовать свои личные интересы. Однако эти правила "просвещенного эгоизма", как называли его деятели англо-американской политической мысли, в действительности никогда не были сколь-нибудь "просвещенными".

Чтобы понять, что произошло в Америке, вполне достаточно вспомнить возмущение Кревкёра, этого большого любителя американского дореволюционного равенства и процветания, когда его частное счастье фермера было нарушено началом войны и революции. "Демоны", считает он, были напущены на нас теми "великими личностями, которые столь высоко вознеслись над средними людьми" и которых независимость страны и основание республики заботили больше, нежели интересы фермера и главы дома[225]

. Этот конфликт между частными интересами и делами общества играл огромную роль в обеих революциях, и можно сказать, что мысли и действия людей революции в гораздо большей мере определялись истинной любовью к публичной свободе и всеобщему счастью, нежели жертвенным идеализмом. В Америке, где с самого начала на карту было поставлено существование страны и где народ поднял восстание из-за мер, не имевших сколь-либо существенного экономического значения, конституцию одобрили даже те (например, должники британских торговцев, для которых она означала, что федеральные суды отныне будут открыты для исков их кредиторов), кому с точки зрения частного интереса было что терять. Это говорит о том, что большинство встало на сторону основателей американской республики - по крайней мере на время Войны за независимость и революции[226]

. Однако даже в этот период можно ясно видеть, как от начала и до конца стремление Джефферсона найти место для публичной свободы и страсть Джона Адамса к "состязанию", его spectemur agendo

- пусть нас увидят в действии, пусть нам предоставят пространство, где мы будем видимы и сможем действовать - вступают в конфликт с опасным и принципиально аполитическим желанием быть избавленными от всех общественных забот и обязанностей. Для тех, кто придерживался последней точки зрения, революция нужна была лишь для того, чтобы создать механизм, посредством которого народ мог бы контролировать своих правителей, но чтобы одновременно сохранялась возможность пользоваться всеми преимуществами монархического правления, при котором человеком "правят без его собственного участия" и он не теряет таким образом времени на надзор, выборы общественных представителей или принятие законов, "сосредоточившись исключительно на своих личных интересах"[227].