О русском национальном сознании

И.Киреевский недвусмысленно говорил: «Если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас… то это видение не обрадовало бы меня. Напротив, оно испугало бы меня. Ибо такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться, или машина». И, как подчеркивает И.Киреевский, он желает «одного только» — чтобы «высшие» духовные начала русской самобытности «вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших; чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие…»

Философскому осмыслению этих «высших начал» и посвящены основные работы славянофилов. И невозможно без горечи думать о том, что даже у весьма образованных людей при слове «славянофилы» возникает сейчас представление о каких-то безнадежных староверах, мечтающих о возрождении допотопного быта и нравов. Мне приходилось, например, сталкиваться с настоящим изумлением по поводу того, что Хомяков обладал выдающимися техническими познаниями, что он получал в Англии патенты на свои изобретения, а его размышления об энергетике, о «прямых» и «возвратных» силах предвосхищают современные технические идеи, и в частности ракетную технику.

Никакого «староверства» нет, по существу, и в основных философских исканиях славянофилов — это искания людей, стоящих на уровне современной мировой философско-научной мысли.

Естественно, я не имею возможности даже хотя бы в самых общих чертах охарактеризовать здесь их искания, ибо для этого нужен объемистый трактат, а не журнальная статья. Но, как мне представляется, наша дискуссия имеет прежде всего цель указать на необходимость подлинного изучения наследия славянофилов. К этому я и стремился в своей статье.

Немецкая классическая эстетика и русская литература

(1976)

Более или менее общепризнано, что русская эстетическая мысль развивала традиции немецкой классической эстетики, воплотившейся прежде всего в трактатах Канта, Гегеля, Шеллинга и теоретических размышлениях Гете и Шиллера. Речь идет, конечно, не о простом продолжении, но о творческом развитии, которое включает в себя и существенную полемику, и диалектическое отрицание традиции. Все это отчетливо проявилось в истории русской эстетической мысли от П.Я.Чаадаева и И.В.Киреевского до М.М.Бахтина и А.Ф.Лосева.

Но гораздо реже ставится вопрос о связи немецкой классической эстетики и самой русской литературы. Между тем связь эта, как мне представляется, чрезвычайно глубока и значительна.

У нас широко и досконально изучались связи отечественной литературы с французской, а также английской литературой и эстетикой ХVII-ХIХ веков. Эти связи, разумеется, вполне реальны. Так, например, в становлении творчества Достоевского большую роль сыграл, несомненно, опыт французского романтического повествования (ранний Бальзак, Гюго, даже Эжен Сю и т. п.), а для Толстого весьма важное значение имела английская и французская психологическая проза (Стерн, Руссо и т. д.). Но при этом дело идет, я полагаю, о более или менее внешних связях — прежде всего о способах и приемах художественного освоения действительности.

Александр Блок в 1919 году лаконично сформулировал: «Наша галломания (можно добавить — и англомания. — В.К.) никогда не была органичной, и, напротив, всегда была органичной — германомания».

Однако именно внешние связи, как водится, бросаются в глаза, и именно они оказываются в центре внимания. При изучении литературных связей и взаимодействий на первый план выдвигались тематические, сюжетные или даже чисто формальные совпадения и отзвуки. Конечно, и они имели свое особенное значение, но нельзя терять из виду ту наиболее глубокую и стержневую связь, которая, как мне представляется, существует между русской литературой и немецкой философско-эстетической культурой конца XVIII — начала XIX века.

Сейчас уже более или менее общепризнано, что русская литература в XIX веке выступила как ведущая литература мира, а русский роман явился вершиной в истории этого жанра — основного для литературы нового времени.

Русская литература в ее высших выражениях никогда не ограничивала свою цель художественным воссозданием мира — пусть даже самым полным и проникновенным. По внутренней своей сути это — «философская литература». Я употребляю этот термин в кавычках, ибо существует, например, философский роман в прямом, буквальном смысле — такими были многие романы эпохи Просвещения, так сказать, облекавшие в романную форму те или иные собственно философские идеи (которые можно было высказать и в трактате), делая это в целях популярности, эмоционального воздействия на читателя либо, наконец, ради «конспирации».

Между тем смысл, воплощенный в романах Достоевского и Толстого, и нельзя воплотить было в иной форме.