О современном лиризме

Контрасты Пушкина сгладились, мы их больше не чувствуем — что же делать? Осталось нечто грубо хохочущее, нечто по-своему добродушно-застращивающее, осталась какая-то кладбищенская веселость, только совсем новая, отнюдь более не-Шекспировская форма юмора.

За дверями пришли к Сологубу и звери. Но они пришли неспроста. О, это звери особенные. У них есть своя история. Метафора? Отнюдь нет. Здесь пережитость, даже более — здесь постулат утраченной веры в будущее.[81] Сложная вещь эта Сологубовская метэмпсихоза. Иногда ему хочется на нее махнуть рукою, а иногда она развалится возле в кресле (как в предисловии в «Пламенному кругу», например): вот, мол, и у нас своя теософия, — а вы себе там как хотите!

Помните «Собаку седого короля», эту великолепную собаку:

Ну вот живу я паки,Но тошен белый свет:Во мне душа собаки,Чутья же вовсе нет.(«Пламенный круг», с. 25)

Вы думаете, чутья же вовсе нет — это тоже аллегория? Ничуть не бывало. Лирический Сологуб любит принюхиваться, и это не каприз его, и не идиосинкразия — это глубже связано с его болезненным желанием верить в переселение душ. Сологубу подлинно, органически чужда непосредственность, которая была в нем когда-то, была не в нем — Сологубе, а в нем — собаке. И как дивно обогатилась наша лирика благодаря этому кошмару юродивого:

Высока луна господня.Тяжко мне.

Истомилась я сегодняВ тишине.Ни одна вокруг не лаетИз подруг.Скучно, страшно замираетВсе вокруг.В ясных улицах так пусто,Так мертво.Не слыхать шагов, ни хруста,Ничего.Землю нюхая в тревоге,Жду я бед.Слабо пахнет по дорогеЧей-то след.

Никого нигде не будитБыстрый шаг.Жданный путник, кто ж он будет,Друг иль враг?Под холодною луноюЯ одна.Нет, невмочь мне, — я завоюУ окна.Высока луна господня,Высока.Грусть томит меня сегодняИ тоска.Просыпайтесь, нарушайте

Тишину.Сестры, сестры! войте, лайтеНа луну![82]

Я не потому выписал здесь это стихотворение, что оно должно сделаться классическим, — что Геката[83] всегда будет и будет всегда женщиной; — что меня и в этом не только уверила, но доказала мне это данная пьеса. Нет, я выписал стихи — как комментарий к первым — «отчего и когда мы голосим» и «зачем и по какому праву мы — поэты». Здесь все ответы.

Я сказал также, что Сологуб принюхивается: да, — и точно начало иных поэм в запахах для него

Порой повеет запах странный,Его причины не понять,Давно померкший, день туманныйПереживается опять.[84]и т. д. (ibid., с, 34)Но никнут гробы в тьме всесильной,Своих покойников храня,И воздымают смрад могильныйВ святыню праздничного дня.[85]

(с. 68)Дышу дыханьем ранних рос,Зарею ландышей невинных;Вдыхаю влажный запах длинныхРусалочьих волос.[86](с. 111)И влажным запахом пустыннымРусалкиных волос.(с. 112)

Я, конечно, пропускаю все строки об ароматах — где скучно было бы отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише от подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о нюханье, т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя и хочет и боится им быть, и знает, что не может не быть. После всего сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием для нашей кардинальной пьесы

Мы плененные звери

каких-нибудь аллегорий.

Хотите — пусть это будут люди, хотите — поэты, хотите — мы перед революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери.

Я говорил выше о философичности Сологуба и о невозможности для него быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы я хотел навязать его поэтической индивидуальности рассудочность, интеллектуальность.

Напротив, Сологуб эмоционален, даже более — он сенсуален, только его сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его мистической мечтой самая мечта его лирики преступна: это Иокаста, оплодотворенная ею же рожденным Эдипом.