О театре и не только

Последние три года она лежала только на спине. Перелом шейки бедра. Ей тогда было 82 года. Повернуться налево, направо – причиняло ей сильную боль. Как могла выдержать маленькая женщина три года на спине? Не повернуться на бок, не встать, не сидеть на койке. Иногда я сажал ее в кресло у окна. И она долго смотрела в окно. Глаза у нее были уже плохие. Что она видела в окне? Молодость или Сибирь, или приятные и плохие воспоминания приходили к ней. Я об этом не знал. И она не делилась ни о чем. Она говорила: «Устала. Положи на койку». И все. Мне было интересно знать, что думает человек в конце жизни. Она понимала исход, но молчала.

В Сибири, в Новосибирской области, Куйбышевского районе, в деревне Верх-Ича она шила фуфайки для фронта, но понизили как спецпереселенку. Потом сушила картошку, морковь, лук для фронта. Резала картошку на пластинки и нанизывала на нитку, которую вывешила в жаркой, натопленной комнате. Жара была как в бане. Я заходил в комнату, садился у двери на ступеньки. Мать даст мне украдкой сушеную картошку, я ел и засыпал в тепле. Женщины меня будили и прогоняли, чтобы я не угорел. Одни женщины резали, другие нанизывали на нитки, третьи вешали в комнату свежую партию, и снимали засохшую картошку. Был своеобразный конвейер. Мать все время заставляли работать в жаркой комнате и бросать дрова в печку. После войны поставили техничкой. Она убирала контору, сельпо, чайную, магазин. Мыла полы, скоблила полы косарем – большой нож. Полы были некрашеные.

Когда ее забижали, она не защищалась, не отвечала на оскорбления. Тихо плакала, вытираясь фартуком. Ей было тогда 25 лет. И мне было ее жалко. Маленькая беззащитная женщина плакала, а я шестилетний пацан не мог ее защитить. И мне было тоже обидно и тоскливо. Помню как она мыла полы, а я сидел на табуретке, чтобы не пачкать пол. Вошел пьяный председатель сельпо. Сел на спину матери и кричал: «Но, поехали!». Такой был юмор у этого чалдона. Когда он ушел, мать и я заплакали. Не потому что председатель сел верхом на спину матери, а потому что мы никто…мы скотина. Над ними можно изгаляться, унижать. Наказания не будет.

И в наше время, уже в XXI веке, в мнимой свободе, в 70 лет я ничего никому не могу доказать. Унижения со стороны своих же сослуживцев. Особенно когда пришел не адекватный молодой человек в руководство. Кстати, пришел не за заслуги, а как говорится, через заднее крыльцо. Без уважения к старшим, к каким-то заслугам. Нахрапистость, завышенная самооценка, болезненная тяга к власти, к наградам. Только для сэбэ, только ублажить свой эгоцентризм. Все это не от ума. Но про это позже.

В 1953 году после смерти Сталина, новый председатель сельпо В. Цаплин, который освобождал Элисту, повысил ее в должности и определил поварихой в чайной. Жизнь пошла намного веселее, не такой голодной. В завернутой тряпке приносила мне кусочек хлеба, иногда котлетку.

5 марта 1953 года нас, школьников, согнали в коридор, поставили радио, и мы слушали похороны Сталина. Учителя плакали. Были обмороки. Школьники, оцепеневшие, сгрудившись, стояли молча. Потом старшие ребята говорили, что все кончилось. После смерти Сталина нас всех уничтожат и некому будет вести народ. Какими были глупыми и наивными.

И сейчас мы не лучше. Зашорены, консервативны, заскорузлы в мыслях, вечно запуганные, в плену обстоятельств, погрязшие в сплетнях. А надо иногда надеть крылья – полетать, помечтать, или остановиться – оглянуться. Хочется в мерзопакостный момент уехать, но…мы полагаем, а бог располагает. И хроническое – финансы поют романсы. Ох, уж эта культура с остаточными бюджетными средствами.

Однажды мать с другими сослуживцами перебирали мерзлую картошку, вынутую из погреба. Рядом сидел я на фуфайке. Пацаны дразнили меня. Я плакал. Женщины отгоняли их, но они опять корчили рожи, пугали, сузив глаза и я снова орал. 15-летним оболтусам была забава, а я пятилетний или шестилетний орал и думал, – конец жизни. Потом я понял, что не похож на них и я враг народа.

В школе мы подружились. В 7–8 классе стал заниматься штангой, смастерил сам из колес от трактора. Забижать уже не стали. Сам мог дать сдачи. Но драться я не любил. Не был драчуном. Я больше молчал. Это потом, с возрастом я стал говорлив. Режиссура заставила быть говорливым, доказательным, веселым. Я не был драчуном, но сейчас иногда хочется врезать некоторым.

Мать после войны вдруг закурила папиросы «Бокс». Я ныл – не кури. Потом она бросила. Ей было 26 лет. Молодая, веселая. Тяжело ей было одной. Никакой перспективы. И только инстинкт, как у каждого человека, надежда на что-то лучшее. А лучшего не было и даже когда вернулась домой, надрывалась в столовой. Вот такое было безропотное старшее поколение. Голый энтузиазм. Они радовались, что вернулись на родину и живут не голодной жизнью.