Читаем О том, что видел: Воспоминания. Письма полностью

Два пестрых одеяла,Две стареньких подушки,Стоят кровати рядом,А на окне цветочки —Лавр вышиной с мизинецИ серый кустик мирта.На узких полках книги,На одеялах люди —Мужчина бледно-синийИ девочка жена.В окошко лезут крыши,Заглядывают кошки
С истрепанною шеейОт слишком сильных ласк,И дом насквозь проплеван,Насквозь туберкулезен,И масляная краскаРазбитого фасада,Как кожа, шелушится.Напротив из развалин.Как кукиш, между бревенГлядит бордовый клеверИ головой кивает,И кажет свой трилистник,
И ходят пионеры.Наигрывая марш.Мужчина бледносинийИ девочка женаВнезапно пробудилисьИ встали у окна.И, вновь благоухаяВ державной пустоте,Над ними ветви вьютсяИ листьями шуршат.И вновь она ПсихеейСклоняется над ним…

Он действительно был в те годы «бледно-синим», потому что болел туберкулезом. Чахотка промучила его лет семь и в конце концов свела в могилу.

Вот другое его стихотворение о себе самом:

Он с каждым годом уменьшалсяИ высыхал,И горестно следил, как образЗа словом оживал.С пером сидел он на постелиПод полкою сырой.Петрарка, Фауст, иммортелиИ мемуаров рой.Там нимфы нежно ворковалиИ шел городовой,
Возлюбленные голодалиИ хор спускался с гор.Орфея погребали,И раздавался плач.В цилиндре и перчаткахСерьезный шел палач.Они ходили в гостиСквозь переплеты книг,Устраивали вместеНа острове пикник.

Он медленно умирал. Наступила самая трагическая часть его жизни, — куда более трагическая, чем прощание с мифом, владевшим всею его молодостью. Именно тогда, когда он разделался с туманными аллегориями, достиг зрелости и почувствовал влечение к изображению живой жизни, болезнь отняла у него силы и повела к смерти. В начале тридцатых годов, в жадных поисках нового материала, он, преодолевая слабость, принялся изучать тот Ленинград, с которым всегда жил рядом и который совсем не знал — ленинградские заводы.

Помню, много раз ездили мы с ним вместе на завод электроламп «Светлана». Мохнатая изморозь покрывала стекла трамвая, ползущего на Выборгскую сторону, а посреди вагона стоял Вагинов — все в той же шапке-ушанке, завязанной тесемочками под подбородком, все в том же бобриковом пальто, — держался за ремень и, глядя в книгу, читал Ариосто по-итальянски. «Светлана» был завод женский — в просторных чистых цехах за длинными столами сидели работницы в белых халатах и складывали мельчайшие детали из стекла и металла. Все заводские организации — партком, завком — были в руках у женщин, и дух мягкой женственности, девичества, царивший на заводе, чрезвычайно нравился Вагинову. Он тоже там всем полюбился — добротой, скромностью и столь необычной старинной учтивостью.

— Славно, — сказал он мне как-то, когда мы возвращались с ним со «Светланы». — Совсем как бывало в Смольном институте.

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже