Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

Языковая стихия Андрея Белого, прозой которого тогда была увлечена едва ли не вся русская литература, владела Эренбургом в пору работы над «Курбовым», и даже в завершенном поздней осенью 1922-го романе следы этого воздействия остались. Еще одно, все возрастающее, воздействие на Эренбурга оказывала лирика Пастернака. Эти две волны, усиленные прежде неведомым Эренбургу психологическим комфортом массового успеха, ощущаются в стихах, написанных в январе 1922-го, — стихах о любви, которая, как известно со времен Данте, правит миром:

Здесь в глухой Калуге, в Туле иль в Тамбове,На пустой обезображенной землеВычерчено торжествующей ЛюбовьюНовое земное бытие.

Это новое бытие пока Эренбургу чужое:

Глуха безрукая победа.Того ль ты жаждала, мечта,Из окровавленного снегаЛепя сурового Христа?

Оно отрицает прошлое, ибо пожар революции испепеляющ:

Взвился рыжий, ближе! ближе!И в осенний буреломИз груди России выжег

Даже память о былом, —

и все-таки его надо понять и принять:

О, если б этот новый векРукою зачерпнуть,Чтоб был продолжен в синевеТысячелетий путь.

Заключительное стихотворение «Опустошающей любви» программно, в нем библейский сюжет позволяет Эренбургу точно заявить о себе Держателю библейских весов:

Запомни только — сын Давидов —Филистимлян я не прощу.Скорей свои цимбалы выдам,Но не разящую пращу —

и подтвердить, может быть, главную поэтическую мысль книги:

Но неизбывна жизни тяжесть:Слепое сердце дрогнет вновь,

И перышком на чашу ляжетПолузабытая любовь.

Следующий, затяжной, перерыв в работе над романом начался в мае, и Эренбург уехал на Балтийское море (остров Рюген); в июне там были написаны новеллы «Тринадцати трубок», а на рубеже июля — августа — 25 стихотворений, составивших книгу «Звериное тепло»; тематически она продолжила «Опустошающую любовь», существенно отличаясь от нее ясностью. Иногда в этих, по замечанию Андрея Белого, «безукоризненно, четко изваянных» стихах ощутимы интонации Пастернака:

Даже грохот катастроф забудь:Эти задыханья и бураны,А открытый стрелочником путьСлишком поздно или слишком рано… —

иногда, почти неуловимо, — Мандельштама («Психея бедная, не щебечи!»), иногда — даже Маяковского («Ворочая огромной глыбой плеч»), но, разумеется, прежде и больше всего (словарь, чувства, мысли, образный строй) эта экспрессивная книга о любви — книга Ильи Эренбурга. На дистанции в 25 стихотворений он не мог ограничиться только любовью и вспоминает события октября 1917 года:

Остались средь дворцовых малахитовСолдатские окурки и тоска,

Москву, где

Средь гуда «Ундервудов», гроз и поз,Под верным коминтерновым киотом —Рябая харя выставляла нос,

И слышалась утробная икота, —

но в целом, как сказано, книга не об этом:

Двух сердец такие замиранья,Залпы перекрестные и страх,Будто салютуют в океанеПогибающие крейсера.

Из образов «двух сердец» один — автопортрет, он узнаваем и когда изображается прямо:

Столь невеселая веселость глаз,Сутулость вся — тяжелая нагрузка —Приметы выгорят дотла,И уж, конечно, трубка, —

и когда с усмешкой выражен сюжетом:

Заезжий двор. — Ты сердце не щади,И не суди его — оно большое.

И кто проставит на моей груди«Свободен от постоя»?

Второй образ — пленителен:

Есть в тебе льняная чистота…

Любовная лирика — не слишком частая гостья в поэзии Эренбурга, тем заметнее ее удачи:

О вымыслах иных я не прошу.Из шумов всех один меня смущает —Под левой грудью твой угрюмый шум,Когда ты ничего не отвечаешь.

Сравнения впечатляющи («женщины, как розовые семги»), стих внятен и ярок:

И все же, зная кипь и накипьИ всю беспомощность мою, —Шершавым языком собакиРасписку верности даю.