Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

Шмыгали ноги. Чмокали шины.Шоферы ругались, переезжая прохожих.Оживший покойник с соседнего кладбищаВо фраке с облезшими пальцамиОтнял у девочки куклу. Плакала девочка.Святая привратница отхожего местаВарила для ангелов суп из старых газет.

«Цып-цып-цып, херувимчики!Цып-цып-цып, серафимчики!Брысь ты, архангел проклятый!Ишь отдавил серафимуХвостик копытцем».А на запасных путяхСтарый глухой паровозКормил жаркой грудью

Младенца-бога.В яслях лежала блудница и плакала.А тощий аскет на сносях,Волосатый, небритый и смрадный,В райской гостиной, где пахлоДухами и дамской плотью,Ругался черными словами,

Сражаясь из последних силС нагой Валлотоновой бабойИ со скорпионом,Ухватившим серебряной лапкой сахар.Нос в монокле, писавший стихи,Был сораспят аскетуИ пах сочувственноПачулями и собственным полом.

Медведь в телесном трико кувыркался,Райские барышниПили чай и были растроганы…

(«Это описание Макс. Алекс, моего посещения Цетлиных», — пояснил Эренбург Борису Савинкову, посылая ему этот текст[72].)

1 сентября 1915 года, получив свежие новости из России, Эренбург писал Волошину:

«Русские газеты оставляют на меня все более впечатление страшное и непонятное. Рядом с известиями вроде следующего, что два уезда со скотом, тщетно ища пастбищ и воды, шли месяц от Холма до Кобрина или что еврейские „выселенцы“ в так называемых „блуждающих“ поездах два месяца ездят со станции на станцию, потому что их нигде не принимают — бега, скоро открываются театры, какое-то издательство выпускает поэзы Игоря Северянина в 100 экз. по 10 целковых каждый, а „Универсальная библиотека“ распространяет „Битва при Триполи, пережитая и воспетая Маринетти, под редакцией и в переводе Вадима Шершеневича“. Что это все? Ремизовщина? И смирение Руси не кажется ли минутами каким-то сладким половым извращением, чем-то вроде мазохизма?»[73]

И потом, в сентябре, снова Волошину: «В Ваших последних стихах о войне слишком много непозволительного холода»[74], а в конце месяца Савинков сообщает Волошину об Эренбурге: «Он ругает меня нещадно за статьи, взвивается, закипает и доказывает, что я „шовинист“»[75]. Эта страсть осталась с Эренбургом навсегда — и в Гражданскую, и в испанскую, и в Отечественную он ни о чем другом думать, говорить и писать не мог.