Об исполнении доложить

Зарыли парашюты, сориентировались и пошли в направлении Светлово. Снегопад усилился, началась метель. К счастью, ветер дул в спину и не позволял сбиться с пути: стоило чуть свернуть в сторону, острый сухой снег начинал хлестать по лицу, и тогда невольно отворачивались от его неистовых наскоков, выходили на верную дорогу.

Трудно дался нам этот тридцатикилометровый переход. Брели без малого сутки, измучились, от усталости валились с ног. Ведь с собой несли всю фотоаппаратуру Рудольфа Ивановича и личные пожитки, которые могли пригодиться семейному человеку на новоселье.

Я удивился терпению, которое проявляла Лайма. Ни слова упрека или досады. Вообще она была молчаливым человеком.

Что можно сказать о Светлово тех дней? Он был похож на все города, попавшие под оккупацию. От постоянных обстрелов и бомбежек многие улицы превратились в развалины. Оставшиеся дома посерели, словно бы состарились. Стынут на морозе, потрескивают заиндевевшие деревья.

Мы с Лаймой, измученные многотрудной и долгой дорогой, остановились передохнуть возле одной из каменных развалин. Надо было оглядеться, приготовиться к возможным неожиданностям.

От двухэтажного старинного дома остался лишь кирпичный остов. А чуть в стороне — железные ворота, жалобно поскрипывавшие на ветру. Забора нет, он, видимо, пошел на дрова. А железные ворота уцелели. Унылый, тоскливый вид был у этих стражей, которым некого и нечего охранять.

Лайма превосходно играла свою роль глухой и умственно отсталой девицы. Мы с ней теперь объяснялись в основном знаками — жестами, как глухонемые. (Пришлось осваивать эту хитрую азбуку). По идее Анна Рудольфовна Шварц умела писать, читать и говорить, но совершенно ничего не слышала, так как оглохла от болезни двенадцати лет.

Миновал полдень. Я считал это время самым спокойным: до комендантского часа еще далеко, полицейские и солдаты только что пообедали, стали добродушнее, ленивее.

Однако, едва мы с Анной успели выйти на главную улицу, как невесть откуда появилось три полицейских.

— Куда топаешь, дед? — спросил грубо один из них.

Я начал рассказывать историю старого фотографа-немца Рудольфа Шварца.

Он мне верил и не верил.

— А что на салазках?

Вид седого уставшего старика и невзрачной его дочери, должно быть, не внушал полицейскому каких-либо опасений, и он подошел было ко мне. Но его остановил другой полицейский:

— Сашко, смотри, а то вдруг мина: этот дед себя взорвет и тебя в рай отправит.

Полицейскому со свастикой на рукаве такой довод показался убедительным, он попятился.

Мы с Анной выложили на снег наше нехитрое хозяйство, потом вновь его уложили в мешки.

— Ладно, — решил полицейский со свастикой, — в полиции разберутся, что к чему.

Конечно же, документы у «отца с дочерью» были настоящие, легенда продумана до мельчайших подробностей. И все же я волновался, следуя в сопровождении трех хмурых парней в темно-синих шинелях.

Нас доставили в полицию. Там было довольно много задержанных. Долговязый желчного вида полицейский приказал нам «выпотрошить» санки. Необходимо было спасать фотооборудование да и самим как-то выкручиваться из трудного положения. Я крикнул по-немецки:

— Стой! Как вы смеете! — А потом, опасаясь, что полицейский меня не поймет, сказал по-русски: — Я — немец и требую, чтобы со мной разговаривали по-немецки и допрашивал меня ариец!

Все это на желчного полицейского произвело впечатление.

Он велел оставить санки с нашими пожитками во дворе, приказав часовому:

— Приглянь за барахлом.

Мы с Лаймой очутились в небольшой комнатушке. Долго никто к нам не приходил, никто нас не беспокоил. Миновало так часа три, если не больше. Наконец повернулся в дверях ключ. Вошли двое, тот же полицейский желчного вида и Истомин.

Истомин долго допрашивал меня, терпеливо выслушал довольно длинную историю Рудольфа Шварца, проверил документы, дал их посмотреть желчному полицейскому, потом спросил его:

— Где их задержали?

— На Ростовском шоссе. В город шли.

— Не из города же! — упрекнул Истомин.

Они рассматривали с желчным полицейским образцы фоторабот Рудольфа Шварца и его дочери, потом Истомин сделал заключение:

— Дай человека в сопровождающие, подыщи домик для господина Шварца. Свой фотограф в городе, да еще настоящий немец — это хорошо.

Я степенно, с достоинством поблагодарил «господина обер-полицейского» и пригласил его с товарищем посетить будущий фотосалон.

Видимо, Истомин подсказал место, куда отвести нас с Лаймой, так как мы с нею неожиданно очутились в доме, числившемся у меня запасной явочной квартирой. В нем жили дальние родственники Леши Соловья: ворчливая старуха и две ее дочери с сыновьями-малолетками. Дом был просторный, только холодный. Поэтому семья ютилась в кухне и в спальне, а три другие комнаты оставались свободными.

И тут я на себе изведал, что такое презрение близких. Полицейский, сопровождавший нас, перестарался, сказав, что в этом доме будет жить фотограф-немец — таково распоряжение властей. Он ушел, и ворчливая старуха наградила незваных гостей взглядом, полным ненависти. Она показала на заколоченную дверь (парадный ход) и сквозь зубы процедила: