Обещание

Антон в хождениях по дому посреди ночи, время от времени приостанавливается у двери спальни, жена спит по ту сторону, заперлась от него, не войти. Можно еще разок постучать и покричать, но приятных сюрпризов этот сценарий не обещает. Лучше уж странствовать дальше с бутылкой в руке, обозревая унылую местность, которая уже пройдена, и еще более унылую, которая лежит впереди.

Позже Антон в номере отеля, пытается достать деньги из сейфа, но сволочной ящик не открывается. Он дергает изо всех сил, руки скользкие от пота, не ухватиться как следует ни за что, и тут стук в дверь. Бах-бабах! Он замирает от страха, потому что в сейфе чужие деньги, он не должен тут находиться, и тот, кто стучит, добра ему не желает. Где спрятаться?

Бах-бабах! Увесистый такой звук, он выдергивает его из номера отеля и кидает обратно домой, в собственное тело, наполовину сползшее с дивана. Свет горит, телевизор работает, входная дверь открыта. Антон в гостиной, разбужен.

Но что за стук? Сейчас очень поздно/рано, чуть-чуть до рассвета, и что-то пару раз бабахнуло, пока он спал. Он почти в этом уверен. Там где-то, снаружи.

Испуганный и на ногах, нервы протестуют как могут. Что, тот самый момент, какого ты боялся, и вот-вот нечто произойдет? Он, пошатываясь, бредет по лестнице в кабинет, в исступлении уже каком-то, там шарит под ворохом одежды в поисках «моссберга». Кажется, вечность проходит, прежде чем пальцы нащупывают металл. Патроны в ящике. Ну где они там, где, где? Трудно совершать даже простые действия, голова как засоренный водослив, и во рту вкус соответствующий. Наконец ковыляет по лестнице вниз с дробовиком в руке, заталкивая патроны в карман. Рывком наружу из дома, за дверью необъятный и ужасающий мрак, Антон движется по дорожке, ощущение, будто ты увеличен какой-то огромной небесной линзой. Маленькая лужайка – подобие крепостного рва вокруг дома, дальше электрический забор, за ним остальная ферма, и только потом внешний мир. Круги внутри кругов, окружающие меня.

Бабахнуло, возможно, там, за забором, где скопление сараев и хозяйственных построек. Хотя, может, и не было никакого звука, кроме как у него во сне. Да, скорей всего, не было, если подумать. Какой незваный гость будет возвещать о своем присутствии? Ну, какой, разве только самый худший. Отпереть ворота, пройти. Почему такая тишина? Насекомые не жужжат, и где птицы, ведь небо на востоке бледнеет уже.

Подходя к сараям, он вставляет патрон в дробовик, досылает его в патронник, слышит щелчок. Херак! Звук жесткий и четкий, предупреждающий. Вот стукнуло как надо! Если тут есть кто-нибудь, сигнал ему, что он шутить не будет. Снимает с предохранителя и ждет, но ничего не слышно, никаких бегущих ног.

Обходит постройки, но на вид все спокойно, двери и окна заперты. Идет дальше, не понимая толком, что он ищет, и все-таки идет. С башкой еще хуже, плюс тошнота теперь. Приостанавливается и пытается сблевать, но даже это у него не получается. Движется дальше, дурнота неотделима от местности, по которой он топает, кусты да пучки травы, ни подробностей, ни красок.

Антон в предрассветных ковыляниях по ферме, отчасти пьяный, отчасти с похмелья, весь расстегнутый, одежда висит, кажется, что он расползается по швам и набивка лезет наружу. А чем ты набит, Антон, скажи. О, да обычным рождественским, ничего такого, конфетки, печеньки с предсказаниями судьбы, немножко динамита.

А вот и солнышко, привет, дорогуша… Опоры электропередачи отпечатались силуэтами на красном. Он далеко довольно отошел, оглянуться – дома не видно. Птицы уже щебечут вовсю. Глупая старая земля опять за свое, возвращается, давно не виделись, каждый раз все такая же. Уж она-то не тушуется. Как тебе самой не противно, дряхлая потаскуха, давать снова и снова один и тот же спектакль, что утренний, что вечерний, хотя театр вокруг тебя крошится и осыпается, как тебе не противно произносить все те же реплики, не говоря уже о гриме, костюмах, вычурных жестах?.. Завтра, и завтра, и еще завтра…

Нет. Невозможно. Невыносимо и дальше быть в этой пьесе статистом, невыносимо вернуться сейчас домой, где твоя жизнь валяется на полу, как изношенная рубаха, которую ты скинул. Вернуться, и что? Подобрать ее, как она есть, и снова напялить, вонючую, отвратительно пропахшую тобой? Он слишком хорошо ему знаком, этот запах. К черту эту рубаху, к черту этот дом. К черту эти опоры и провода. Пусть все кончится.

Я хотел…

Бабах!

Опять этот звук. Как будто сильно стукнули в дверь. Кажется, она слышала что-то такое чуть раньше во сне. После той ужасной вечерней сцены Дезире пришлось усыпить себя таблетками, поэтому с утра она сонная, пришибленная, и всё в ней, под стать длинной белой ночной рубашке и распущенным волосам, дремотно виснет и никнет к земле. Ей еще никнуть и никнуть в эти дни, конечно.