Обезглавленная курица

И все же, несмотря на свою огромную печаль, Маццини и Берта испытывали великую жалость к своим четырем сыновьям, которым предстояло вырвать из животного состояния даже не души, а потерянные инстинкты. Они не могли глотать, передвигаться и даже сидеть. Ходить они в конце концов научились, но не замечали препятствий на своем пути и натыкались на них. Когда их купали, они мычали так, что их лица наливались кровью. Оживлялись они только во время еды, или когда видели яркие цвета, или слышали раскаты грома. Тогда они смеялись с животной радостью, высовывая языки и пуская реки слюней. Со временем они сумели перенять некоторые навыки, но более ни на что не были способны.

Казалось бы, после появления на свет близнецов нужно было бы прекратить рождение жуткого потомства. Но через три года Маццини и Берта снова страстно возжелали еще одного сына, надеясь, что большой промежуток времени умилостивил судьбу.

Супруги не могли воплотить свои страстные мечты, и это их раздражало и злило. До этого времени каждый из них нес свою долю ответственности за несчастье своих детей, но невозможность искупить вину перед родившимися у них четырьмя чудовищами в конце концов пробудило в них деспотическую жажду обвинять других людей, что является пороком низменных сердец.

Началось все с изменения местоимения: твои сыновья. И поскольку они стремились не только оскорбить друг друга, но и коварно обвинить, атмосфера в семье стала напряженной.

— Мне кажется, — однажды вечером сказал Маццини Берте, зайдя со двора, чтобы помыть руки, — что ты могла бы содержать мальчиков в лучшей чистоте.

Берта продолжала читать, как будто ничего не слышала.

— Впервые вижу, — сказала она наконец, — чтобы ты беспокоился о состоянии твоих сыновей.

Маццини немного обернулся к ней с деланной улыбкой:

— Наших сыновей, ты хочешь сказать?

— Хорошо, наших сыновей. Так лучше? — Она подняла брови.

На сей раз Маццини выразился недвусмысленно:

— Надеюсь, ты не хочешь сказать, что это все моя вина?

— Ах, нет! — Берта улыбнулась, побледнев. — Но и не моя тоже, я полагаю!.. Еще чего не хватало!.. — пробормотала она.

— Чего еще не хватало?

— Если уж кого-то винить, то точно не меня. Понятно? Вот что я хочу сказать.

Муж посмотрел на нее, вмиг наполнившись острым желанием ее оскорбить.

— Оставим это! — произнес он наконец, вытирая руки.

— Как хочешь, но если ты имеешь в виду…

— Берта!

— Как хочешь!

Это была первая ссора, за которой последовали и другие. Но во время неизбежных примирений их души воссоединялись с удвоенным экстазом и желанием завести еще одного ребенка.

Так родилась девочка. Супруги прожили два года с постоянной душевной мукой в ожидании очередного несчастья. Однако ничего не случилось, и родители вложили всю свою любовь в дочь, которая пользовалась их потворством и выросла избалованной и непослушной.

Если до рождения Бертиты Берта и заботилась о своих сыновьях, то после — полностью ими пренебрегала. Сама мысль о них ужасала ее, как будто ее заставляли совершить нечто отвратительное. Так же, но в меньшей степени, относился к ним и Маццини. И все же покой в их души не пришел. Малейшее недомогание дочери поселяло — из-за страха потерять ее — в их сердцах злобу, порожденную нездоровым потомством. Желчи на душе за все время накопилось столько, что при малейшем прикосновении их внутренности источали яд. После той первой ядовитой ссоры они потеряли уважение друг к другу; и если есть что-то, в чем человек испытывает жестокое удовлетворение, то это полное унижение другого человека. Раньше их сближало общее несчастье; теперь же, когда к ним пришла удача, каждый приписывал ее себе, все больше чувствуя позор из-за четырех монстров, которых его заставила породить вторая половина.

При таких чувствах не могло быть и речи о какой-либо привязанности к четырем старшим сыновьям. Служанка одевала их, кормила, укладывала спать с заметной жестокостью и почти никогда не купала. Они проводили целые дни, уставившись в забор, лишенные малейшего подобия ласки.

Итак, Бертите исполнилось четыре года, и в тот же вечер в день ее рождения родители не смогли отказать ей в сладостях, после чего она слегла с легким ознобом и жаром. Страх, что она умрет или что с ней случится приступ, снова открыл старую рану.

Супруги не разговаривали друг с другом три часа, а потом тишину нарушили громкие шаги Маццини.

— Боже мой! Ты не можешь ходить потише? Сколько раз я тебе говорила?

— Хорошо, я просто забыл. Я остановлюсь. Я не нарочно.

— Конечно же, не нарочно. — Она презрительно улыбнулась. — Как же я могла про тебя такое подумать!

— А я бы никогда не подумал, что ты на это способна, ты… чахоточная!

— Что? Что ты сказал?

— Ничего!

— Да, ты что-то сказал. Я слышала! Послушай, я не знаю, что ты сказал, но клянусь, что я предпочла бы что угодно, только б не иметь такого отца, как у тебя!

Маццини побледнел.

— Наконец-то! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Наконец-то, гадюка, ты сказала то, что давно хотела сказать!