Обязательно завтра

Смотрел по сторонам, видел нарядные, пестрые платья девушек, их живые милые лица, глаза. Стоял шорох от множества переворачиваемых страниц, отодвигаемых стульев, покашливаний, шагов. Кто-то сдержанно засмеялся. В окна светило солнце.

Вот идет девушка, проходит мимо… Улыбнулась кому-то, и сверкнули глаза, золотятся на солнце волосы. Очаровательная стройная фигурка… Вот же, вот она жизнь, даже здесь, в читальном зале, где положено уткнуться в книгу и соблюдать тишину! А за окнами – тем более: деревья и весеннее небо, солнце, и птицы поют… Апрель… Жизнь!

Наконец, взялся за Дю Гара. Не сразу нашел то самое место, о котором говорил Алексеев. Но когда нашел и начал читать, то очень скоро почувствовал, как это здорово.

Там действительно очень ненавязчиво выражена боль за Жака, мальчика, которого умышленно пытался сломить отец – он так и говорил: «Надо сломить его волю». Чтобы сделать это, отец поместил сына в колонию для несовершеннолетних. И вот однажды приезжает к нему его старший брат Антуан, и они выходят из стен колонии на прогулку, ходят по лугу и лесу, забредают в город. Жак держится изо всех сил – он знает, как бесполезно жаловаться Антуану: переубедить отца невозможно. И Антуан видит вдруг перед собой нового Жака. Сломленного.

А ведь раньше Жак был порывистым, упрямым, веселым, очень живым мальчиком, за что многие и любили его. Многие, но не отец.

Лишь в конце прогулки Жак не выдержал, разрыдался и рассказал брату, что он привык уже, привык к жизни в колонии, она ему уже почти нравится, и он не вправе жаловаться на надзирателей, потому что они по-своему хорошо к нему относятся. Хотя и заставляют рисовать для них смешные порнографические картинки, которые, как это ни странно, хорошо у мальчика получаются. Да, он помнит о прошлом, но он ПРИВЫК. И ему не хочется назад. Отец своего добился.

И я вспомнил… У нас во дворе под моими окнами есть маленький садик, а в нем скамейка. Однажды я сидел на этой скамейке рядом с соседкой, у которой на руках был котенок. Этот котенок отличался тем, что не реагировал на боль, никак не проявлял недовольства, когда его мучили. Соседка чего только с ним ни проделывала: выкручивала лапы, щипала, дергала, с высоты бросала на землю, за одну лапу держала на весу, за хвост, за одно ухо. А он только жмурился и подчинялся. Меня самого удивила тогда моя резкая, слишком сильная реакция – аж затрясло. На соседку, конечно же на соседку я разозлился крайне, но ведь и на котенка тоже! Ему, котенку, что, нравится все это, что ли?! Ну, заори, запищи, глаза выцарапай мучительнице, шипи, плюйся, мочись… Но не терпи же! И уже не жалко было котенка, я даже ненавидел его… Как же так можно?!

Я тогда отнял котенка у соседки, поставил на землю, ждал, что он убежит. Но он никуда не убегал. Он ждал… А соседка смотрела на меня, улыбаясь, и даже как будто бы с торжеством. И с насмешкой. Она опять взяла котенка покорного, и опять начала выворачивать ему лапы глядя на меня и улыбаясь. А котенок жмурился и подчинялся…

Место из «Семьи Тибо» теперь вызвало похожее чувство.

Я дочитал кусок до конца, встал и начал ходить по залу, по коридорам, среди людей. Господи, что же происходит со всеми?

И вспомнилось еще одно – сон, который впервые приснился мне несколько лет назад, но потом в разных вариациях повторялся.

Толпа парней – их было семь или восемь – встала в кружок, а в кружке была девушка. Девушка была почему-то раздета, совсем нагая, и парни толкали ее от одного к другому, они били ее, щипали, плевали. Как большая белая птица металась она в кругу. А я хорошо видел все это, как бывает во сне, видел беззащитное тело и руки, которыми она прикрывала то голову, то грудь, то живот, стараясь хоть как-нибудь защититься. Но вот я крупно увидел ее лицо, ее большие глаза. В них не было протеста, злости, обиды, а – только отчаянье. Отчаянье безнадежности, слепой животный страх. А я почему-то не мог вмешаться и вынужден был смотреть, как это бывает во сне. Свидетель… И проснулся, конечно, с колотящимся сердцем. И до утра больше не мог уснуть, проигрывая вновь и вновь эту сцену в воображении и думая: как можно было вмешаться, как? Что можно было сделать? Ведь мучителей много, а я один, и, к тому же, она ведь… Да, она не проявляла протеста, но ведь у нее не было выхода! Ее довели до такого! Я жалел ее и смертельно ненавидел этих подонков, но еще больше я ненавидел себя, беспомощность свою, бесполезность! Что, что я мог сделать?! Эх, если бы оружие – револьвер, автомат, пулемет! – с каким наслаждением, с какой радостью расстрелял бы всю эту нечисть, этих двуногих, тупых, ненавистных скотов… Но… Но нет револьвера, и… И еще одно: выход ли это? Ну, расстреляешь этих, а дальше что? Будут другие… И еще, и еще… Что изменится? Выход в чем?

Но что-то все равно нужно делать! Обязательно!

Что?

«А она сама отдала вам дневники? – Сначала не сама. А потом… Мы нарочно эксперимент проводили…»

А я сидел, смотрел на них и не знал, как поступить.