Обитель

Часы, которые за годы, проведённые под перезвоны Спасской башни, отстроились в голове Артёма, отчётливо говорили, что вот-вот, менее чем через минуту, раздастся истошный гудок и скомандуют подъём.

Кажется, теперь на поверку выгоняли всех – даже те роты, работа которых начиналась с восьми, а то и с девяти.

Надо было как-то объяснить и оправдать себе прошедшую ночь, чтоб нашлись силы подняться и воля жить, смотреть.

Ни сил, ни воли не находилось, только изнутри черепа давила и давила шумная, неуёмная боль. Артём зажал бы уши руками, если б верил, что его пальцы способны выпрямиться.

Ничего в себе не преодолев, он всё-таки поднялся и медленно сел на кровати. В голове медленно переливалась вчерашняя вода из таза. Простыня, успел заметить Артём, была почти чёрная и отсыревшая, как будто её жевала корова с больным, кровоточащим ртом.

“Афанасьева тоже расстреляли? – спросил себя Артём: оказалось, и думать можно шепотом. – Его ведь тоже должны были расстрелять. Я там, наверное, ходил по засыпанному рву, а он лежал внизу”.

У Артёма не получалось долго и связанно размышлять обо всём этом, словно в душе его, как в том пианино, образовалась дыра, и если выйти на улицу – на голые струны, в самую душу нападает снег. Нажмёшь на клавишу – а звук образуется короткий, странный, сиплый, тут же обрывающийся.

Раздался гудок, длинный и всегда неожиданный – он всверлился в один висок и, с намотанной на остром конце костяной стружкой, вылез с другой стороны черепа, всё ещё вращаясь.

– Подъём! – закричал где-то в здании человек, как будто ему неожиданно высыпали на обнаженные чресла полное ведро пиявок.

Восстановить миропонимание Артёма мог только его собственный голос и его собственная осмысленная речь.

Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Поиграв кожей на лбу и подвигав скулами, раскрыл наконец глаза. С усилием сжал, а потом разжал кулаки, смиряя дрожь. Топнул ботинками об пол. Облизал губы, словно готовясь запеть.

– Доброе утро, Артём, – сказал себе. – Ты живой. И теперь будешь жить дальше.

Невыспавшиеся глаза его горели: в каждом зажгли по свече, и в глазницы отекал горячий воск. Голова была будто перебинтована суровым наждачным бинтом: повязку наложил сумасшедший санитар, обладающий звериной силой.

Он ещё, сколько смог, набрал воздуха и медленно выдохнул через нос.

– Если бы вчера у Бурцева всё получилось… – с едкой неприязнью к самому себе начал Артём.

…ему нужно было пересилить неприязнь и принять лекарство…

– Если бы у него всё получилось, то во рву лежала бы Галя. А если б в Галином кабинете оказался я, – а я там был, – то меня закопали бы рядом с Галей, – сказал Артём и поднялся.

…Поверка прошла как будто обыденно, невыспавшиеся люди стояли молча. Всякий в меру сил делал вид, что пустые места в строю не повод удивляться и переспрашивать, а где такой-то.

Афанасьева – не было.

Артём то и дело ловил быстрый перегляд в рядах. Казалось, что лагерники сегодня как никогда желают поскорей убраться поработать на самые дальние командировки.

Мимо рабочих рот, выглядывая кого-то, прошёл Ткачук.

“Неужели меня?” – подумал Артём, чувствуя как его сердце вновь падает вниз и превращается в кусок солонины.

Ткачук был упруг, широколиц и широкобёдр, скор в движеньях, розов и свеж, словно, пока Артём в полубреду провалялся полтора часа, он завалился на трое суток и спал беспробудно, как в берлоге под семью слоями снега.

“Какой крепкий они народ”, – подумал Артём безо всякого уважения, а только с мукой.

– Сегодня опять понадобишься, – ткнул Ткачук своим здоровым пальцем в Артёма. – Я нарядчику сказал уже. У ИСО сиди, чтоб не искать.

…Возле здания уже дожидались неведомо чего Захар и Авдей Сивцев. Оба с дурными цветом лица, губы спеклись, глаза в чёрных впадинах.

Они не поздоровались. То ли не было чувства, что расставались. То ли приветствие слишком явственно обозначило бы их совместные вчерашние брожения: а кому нужно было про это помнить?

Артём присел на землю.

Захар и Авдей стояли рядом, томясь зябким ожиданием и одновременно не желая, чтоб кто-нибудь про них вспомнил.

– И не знаешь, где лучше – в карцере али здеся, – сказал Сивцев, пожёвывая губами.

Блэк с утра был словно не в себе, к людям не подходил и всё кого-то разыскивал.

– Они нашу бригаду второй день гоняют, чтоб никакие другие ничего не видали, а потом и нас зароют? – рассудил Сивцев, поглядывая на Артёма. И “никакие”, и “другие” он произносил с “я” на конце, слова получались смешные, как скоморохи.

“Где же Галя? – думал Артём, глядя на Блэка. – Вывози меня немедленно отсюда, Галя!”

Появился Горшков, выглядел он похуже, чем Ткачук, но тоже ничего – умытый, побритый, покормленный. Не глядя на стоявших у отдела могильщиков, он заскочил в дверь, но тут же, вспомнив о чём-то, вернулся.

Подошёл к Артёму – тот сразу встал.

– Если скажешь Эйхманису, что мы над ним смеялись, – попадёшь во вчерашний ров, – сказал ему Горшков на ухо.

– Вы не смеялись, – тихо ответил Артём, глядя в сторону.

Высморкавшись на камни двора, Горшков ушёл.

Сзади на сапоге у него была кровавая клякса – это Артём плохо отмыл.