Обитель

Артём не имел ни сил, ни желания говорить с кем-то, он иногда ловил себя на лёгком душевном разладе: ему хотелось по птичьи усесться и разглядывать помещение одним глазом, держа голову бочком. Здесь где-то должен быть Афанасьев: отчего бы ему не быть? Если правильно настроить сознание и зрение, можно его увидеть. Или хотя бы услышать.

Закрыв глаза, Артём прислушивался к голосам: наверняка скоро должен был раздасться афанасьевский смешок… или какая-нибудь его поэтическая, замешанная на дерзости, а то и пошлости шутка.

Однажды, вспомнил Артём, они вышли с Афанасьевым из двенадцатой роты, было июльское утро, очень прозрачное – “…Смотри, какая церковка стоит, вся в утренней росе – как нежная, только что помывшаяся девушка…”, – сказал этот безумный рыжий. Артём дрогнул плечом, ничего не ответил – а теперь вдруг подумал, сколько в этой глупой фразе было юности и чистоты, нисколько не унижающей ни церковку, ни девушку.

Но голос Афанасьева не раздавался.

Все были подавлены и тихи.

Разборчиво, хотя и негромко, говорил только Василий Петрович, снова что-то патетическое и, на сердечную поверку, гнусное: Артём осознавал, что тот разговаривает вовсе не из жалости к убитым и терзаемым здесь, а чтобы доказать себе, что он ещё живой – и до тех пор, пока говорит, жизнь его длится.

Но, даже разговаривая, Василий Петрович прислушивался – и почти все остальные тоже прислушивались, потому что любой новый звук мог смертельно касаться каждого лично.

Кто-то случайно звякнул ложкой, и Артём почуял, как дрогнули сердца у всех расслышавших это – и всем показалось одно и то же: что опять вступает колокольчик.

Виновник обнаружился – и ощутил на себе множество перекрёстных бешеных взглядов, и поскорее спрятал ложку куда-то за пазуху, где она никак не могла звякнуть о человеческое пугливое мясо.

По церкви бродил батюшка Зиновий, спрашивал сахарка, сольцы, хлебушка. Зиновию даже не отвечали.

Вместо сахара здесь имелся только зримый и хрустящий, как песок, страх. Каждый грыз свой страх, беззвучно ломая зубы.

Нары владычки Зиновий обходил, делая нарочитый угол.

Откуда-то появилось ощущение, что всё это уже было: Артём когда-то проживал подобную жизнь, с этим чувством озноба и апатии, с этими тихими и нудными голосами чужих людей, с этими потолками, нарами, засыпанными извёсткой – но только забыл, чем закончилась история.

Если он погиб – то откуда он снова здесь? Если он выжил, то зачем ему ещё один круг? Он же не чайка – одно лето проводить на горячей, заросшей пышными кустами, дикой горе, а другое лето – меж соловецких валунов, и так без конца.

Мимо Артёма несколько раз прошёлся Граков: по всей видимости, хотел общения. Артём успевал закрыть глаза, притвориться спящим, отсутствующим, пропавшим без вести.

Он не заметил, поздоровались ли Василий Петрович с Граковым – быть может, кивнули друг другу… но разговаривать – не разговаривали.

– Дьяволы опутывают сетями землю, – говорил кому-то батюшка Зиновий, не дождавшись ни солёного, ни сладкого. – Когда шёл сюда, видел птицу в небесах: имя ей – горевестник.

Артём представил себе сначала птицу, потом небо, потом деревья и траву на земле.

А траву ведь можно есть, подумалось Артёму. Поначалу она, должно быть, не вкусна, но если долго жевать, жевать, жевать – то она пропитается человеческой слюной, человеческим теплом, станет почти как суп. Ведь делают же щи с крапивой, едят укроп и лук – какая-то трава осталась в октябре, вот бы выпустили её поесть. Даже собаки едят траву, а потом забавно кашляют. Коровы жуют траву, и потом дают молока – значит, трава полезная вещь, раз из неё получается молоко.

Эти мысли Артём гонял непрестанно, они казались очень разумными и на душе становилось удивительно, как же раньше ему не приходило в голову попробовать травы́ – особенно летом, когда её много и она зелена.

Он даже привстал и начал вглядываться сквозь щели оконного щита – не видно ли травы. Надо сказать Хасаеву, чтоб всё-таки поставил его дежурным – и, когда утром их выпустят с парашей, нужно будет набить полные карманы травой. В конце концов, если она не столь вкусна, как ожидается, её можно покрошить в баланду – всё равно баланда пустая.

Желудок сводило так, словно внутри Артёма отжимали рубашку в четыре руки – чувство голода начиналось под кадыком, заканчивалось внизу живота, – и от перекручивания оно становилось всё плотней, болезненней, назойливее.

Иногда Артём закрывал глаза и начинал молиться тарелке горячего молочного супа. Потом куску хлеба с куском варёного мяса. Потом плошке с ягодами – а рядом чашка какао. Молитвы были изнурительные.

…Едва завидев, что Артём сидит, Граков, со странною поспешностью поспешил к нему.

Деваться было некуда, Артём молча смотрел на стоящего внизу Гракова, не считая нужным приветствовать его – они уже несколько часов были вместе в одном замкнутом помещении, какой смысл здороваться теперь.

Внизу беспризорник плаксивым голосом разговаривал с владычкой, жаловался ему:

– …А били меня – так в набат не бьют на пожаре. Не детство – а похороны, дяденька…