Обитель

— Ходит сюда второй день как к себе домой — я ж не знал, что его перевели, — приговаривал дневальный подобострастно, одновременно косясь бешеным собачьим глазом на Артёма. — Я ж его помню, а что перевели его — он не сказал, идёт в роту, как на свою квартеру.

— Твоё место где, шакал? В зверинце! — ротный сделал шаг к Артёму, чтоб зазвездить ему кулаком промеж глаз, но тут стоял красноармеец, который неизвестно с чем пришёл и мешал свершиться скорому суду. — Постоялый двор себе нашёл? Выметайся отсюда пулей!

Артём и так выметался.

Заметил, что, судя по отчуждённому выражению лиц, заселявшиеся лагерники не чувствовали никакого сочувствия к нему — но, напротив, душевно поддержали бы ротного, если б Артёма бросили на пол и потоптали.

— Как в норе спал, шакалья морда, — вослед уже рычал ротный: он сорвал с кровати присыпанную землёй простынь и бросил Артёму вслед.

Артём поймал её и, не зная, куда деть, накрутил на руку.

«Никто меня, битого фраера, ударить не смеет, — посмеивался Артём. — Вот, даже простынку отдали…»

Развернув её и чуть перетряхнув, Артём накинул простынь на плечо и пошёл, как в белом, пусть и грязном, плаще.

Красноармейцу было всё равно, да и в монастырском дворе никто внимания не обращал — на Соловках и не так ходят… может, парень всё своё имущество носит на себе.

«…Это у меня носовой платок такой, — дурачился Артём. — Пусть Крапин обзавидуется».

В ИСО шедший первым красноармеец направился не вверх по лестнице, а в другую сторону, по нижнему этажу, и Артём остался его дожидаться: может, служивому надо к товарищу разжиться махорочкой.

Хотя сердцем он всё уже понял.

Понял даже, когда ещё дурачился с простынёй.

— Чего встал? — гаркнул красноармеец, бегом вернулся к Артёму, схватил за шею и толкнул впереди себя и кулаком ещё добавил промеж лопаток.

Они спустились по древним каменным ступеням вниз, в подвальные помещения, красноармеец постучал в железную дверь кулаком, оттуда спросили: «Кто?». «Горяинова привёл», — ответил красноармеец, ни одной буквы в его фамилии не перепутав.

Его заперли тут же, у железных дверей в тёмном, без окон, пропахшем влагой помещении.

Артём стоял при входе, привыкая к темноте и вслушиваясь: нет ли здесь ещё кого-то. Судя по звуку, какой дала захлопнувшаяся за спиной Артёма дверь, помещение было небольшим.

И пустым.

Располагайся — живи.

— Да проснулся он уже, веди, — громко сказали в коридоре.

Дверь снова открыли, и Артёму велели выйти.

— А я только начал обвыкаться, — сказал Артём.

Красноармеец не отвечал, а только подкапливал злобу для следующего удара.

Они пошли обратно тем же путём.

«Сейчас вернут меня в келью и скажут: „Ложись, досыпай, парень, извини, что потревожили! Скоро лодку за тобой пришлём… Прямо в монастырский двор. Тебе моторную или под парусом?…“» — рассказывал себе, как сказку на ночь, Артём.

В кабинете на втором этаже сидел Горшков, выглядевший погано, малоспавший, тугие щёки обвяли, но в приподнятом настроении, даже с лукавинкой в глазах.

«Всё не пыточная», — попытался обрадовать себя Артём.

На стенах в нескольких местах была выщерблена извёстка.

«А это Бурцева кабинет, — легко догадался Артём. — Вот теперь тут кто поселился».

В комнате был плохо прибранный бардак: ящики шкафов явно вынимали, а то и выламывали целиком, потом кое-как загоняли обратно, несколько бумаг, затоптанных, так и лежало на полу, кипа папок была свалена в левом углу за спиной Горшкова.

— Он и с простынкой уже, — сказал Горшков, но словно не Горяинову, а кому-то ещё, незримому. — Зубы в неё будет собирать!

«С Бурцевым он, что ли, разговаривает, мразь полоумная», — подумал Артём.

Новый хозяин кабинета кивнул на табуретку возле стола.

Артём сел, сложив скомканную простыню на коленях.

— Фамилия?

Он назвал себя. Статью. Срок.

— Вершилин Василий Петрович — знаете такого? — спросил Горшков, вздохнув чуть устало, но с тем чувством, когда человеку ставят вторую, а то и третью тарелку супа, которую придётся осилить.

— Василия Петровича? — переспросил Артём. — Как же не знать: мы в одной роте с ним были. И спали рядом.

— Мезерницкого Сергея Юрьевича? — Горшков иногда что-то помечал в своих бумагах.

— Мезерницкого? — нарочно переспрашивал Артём, чтоб подумать, хотя едва ли тут можно было что-то особенное надумать. — Видел.

— До заключения в СЛОН с ним встречались?

— С Мезерницким? Нет, конечно. Только в лагере его видел.

— Сколько раз?

— Пару раз.

— При каких обстоятельствах?

— При каких… Сначала живого, потом мёртвого.

Горшков собрал губы куриной гузкой, не столько раздумывая, сколько отдыхая. До шуток Горяинова ему не было никакого дела.

— Бурцева Мстислава Аркадьевича, — спустя немного времени не без удовольствия произнёс Горшков: было ощущение, что он, называя каждую фамилию, строит из кубиков стенку, — …знал?

Артём откашлялся, хотя кашлять не хотел.

— Бурцев тоже был в нашей роте, — сказал он. — Как Василий Петрович.

— Я спрашиваю: знал его лично? — повторил Горшков, вперив в Артёма свои маленькие глаза.

— Знал лично, — сказал Артём, — но близких отношений не поддерживал.