Обитель

Мир приостановился, сознание обратилось в холодец, сердце с бешеной силой погнало кровь в голову, свежие ссадины закровоточили ещё жарче и обильней. Спина покрылась холодным потом. Ещё пот немедленно обнаружился меж пальцев ног и рук, под подбородком, в паху — Артёма словно извлекли из ледяного подвала — к столу.

«А если простить? — ещё раз оглянулся Артём на отца Зиновия. — Что-то изменится?.. Меня не дали убить здесь, чтобы что?.. застрелить — там?»

Со скрежетом закрыли дверь за спиною, в лицо пахнуло свежим ветром с моря, еловым запахом, вскопанной землей, чего-то недоставало в мире… но это отсутствие не означало погибели… и напротив, напротив — таило в себе невиданную, нежданную, снизошедшую надежду.

Артём поискал глазами — что изменилось, что?

Надо было срочно, пока не поздно, найти, что изменилось.

Света было очень много — он давно не видел дня, но при чём тут свет.

Секирная гора стояла на месте, небо двигалось над лесами и озёрами, чёрный пёс вертелся у конуры, то и дело взбадривая позвя… — Артём выдохнул — …кивающую цепь.

— А колокольчик? — тихо спросил он. — Где мой колокольчик?

Чекист оглянулся на него и толкнул шагавшего рядом красноармейца:

— Ты смотри, какая цаца! Подай ему выход с музыкой!

Они захохотали весело, как собачья стая. Нестерпимо воняло сивухой и табаком.

Артёму указали на телегу и, равнодушные к его последующей судьбе, сразу обрадовали:

— В монастырь поедешь, закончилась твоя командировочка, извини, не доглядели. Документы у сопровождающего.

У Артёма не было сил рассмеяться — менее минуты назад он дал бы отрубить себе руку и согласился бы на вечное позорное рабство у любого хозяина за одно право жить, — а сейчас, едва дождавшись, когда смышлёная, сразу всё, раньше человека со всем его нелепым рассудком, понявшая кровь сползёт из головы вниз по височным жилам и сонным артериям, он уже осознавал только холод.

Холодно, холодно, холодно — дрожало и дребезжало его тело, ветер дул со всех сторон, в носках и подштанниках было совсем неприветливо, стремительно натёкший пот застывал, уже понемногу подсыхающая на роже кровь не грела.

Он с трудом — рёбра скрипели, колено не сгибалось — уселся, собрал охапку сена, настеленного на телегу, прижал её к себе: может, оно спасёт?

Нет.

— Эй, — позвал он красноармейца; голос был чужой, челюсти — тугие, еле двигающиеся. — Погреться бы…

— А вертайся в церкву, там тепло, — оскалил кривые зубы красноармеец и долго смотрел на Артёма, с наслаждением дожидаясь ответа, — он давно уверил себя в своей силе и праве считать лагерников за тупой скот, который и ответить находчиво не сможет.

В случае с Артёмом так оно и было.

Явился сопровождающий — детина, щетина.

— Куда уселся, шакалья морда? — спросил.

Артём спрыгнул: снова жахнуло в затылок от боли: показалось, что коленная чашка чуть не выпала на землю.

— Н-но! — прикрикнул красноармеец; телега покатилась, собака залаяла.

Артём огляделся и понял, что ему надо за телегой бежать, иначе его оставят здесь, и здесь же, чуть позже, закопают.

Он заковылял, из глаз брызнули слёзы, мешаясь с кровью и пробивая в подсохшей корке новые дорожки. Собака залаяла ещё злей.

Ничего не соображая, пристанывая и бормоча, он торопился изо всех сил и всё равно не поспевал.

На счастье случились ворота: пока их открывали, Артём догнал телегу.

Но дальше началось то же самое — ещё минута такого бега, и он бы завалился без сил, и передвигаться смог бы разве что ползком.

Из лошади посыпались горячие яблоки. Артём тут же наступил ногой в одно, почувствовал мягкое тепло.

— Тпру! — вздёрнул вожжи сопровождающий.

Оглянулся на Артёма, хотел снова заругаться, но было лень, и посоветовал лениво:

— За телегу держись, шакал.

Артём схватился за телегу.

Красноармеец отвернулся, и Артём тут же, как в детстве, завалился на телегу животом, свесив ноги — вроде и не едешь особенно, но и не бежишь, всегда можно соскочить и сделать вид, что ничего такого не было.

Красноармеец не слышал теперь ни поспешающего топота арестантских ног, ни рвущегося и свистящего дыхания, но делал вид, что не замечает этого.

И не оглядывался.

Он был добрый человек.

«Как я мог подумать, что меня сегодня не станет?» — думал Артём, разглядывая уши и затылок красноармейца.

…Немного согрелся, пока бежал.

На ступне подсыхал лошадиный навоз.

Кровавая размазня на лице окончательно ссохлась, ветром овеваемая. Если улыбался — с лица опадал сразу целый кусок красно-чёрной извёстки. Он улыбался.

«…Если б святые… под своей извёсткой… умели улыбаться, — в дробной скорости движения телеги думал Артём, — может быть, тоже… их лица… были бы нам лучше видны…»

* * *

В майском или июньском мареве соловецкий монастырь, на подходе к нему, мог напомнить купель, где моют младенца. В октябре под сизым, дымным небом он стал похож на чадящую кухонную плиту, заставленную грязной и чёрной посудой, — что там варится внутри, кто знает.

Может, человечина.

От Никольских ворот Артём добрёл пешком — в бумаге значилось, что его определили в духовой оркестр.