Обитель Варн

погасла. Алиса свесила голову и побрела своей дорогой на личную Голгофу.

Горько, больно, но она сильная, сможет, выдюжит, а Люция… Бог ей судья и палач

— судьба. И она. Если доживет и выживет — свидятся. Выживет. Примет она

предложение Гнездовского — куда теперь деваться? Тем более, должок образовался

подружке любимой…

Кому-то должной быть Алиса не любила.

Глава 10.

Ей на шею словно накинули огненное лассо, а в глаза насыпали битого стекла.

— Лесс, очнись! — занозой вошел в ухо чей-то обеспокоенный голос. Она с трудом

разлепила веки и, щурясь, уставилась в карие глаза:

— Бэф, — прошелестело, как опавшая листва. Это ее голос?

— Лесс посмотри на меня, Лесс! — требовал Бэф.

Она застонала, оглушенная его яростным шепотом, и вдруг поняла — ей больно!

Глаза распахнулись от удивления — это жгучее чувство в шее, что не дает ей

дышать полной грудью, слепит сознание и плавит мозг — и есть боль?

— Мне больно, Бэф, — растерянно прошептала она ему в лицо, не веря самой себе.

Бэфросиаст насторожился, зрачки стали большими, зовущими в холод мрака, в

спасительную прохладу небытия. Лесс закрыла глаза, уткнулась лбом в плечо вожаку.

А тот осторожно дотронулся до раны на шее. Она увеличилась за ночь, края

разошлись, открывая взору желтые капельки гноя, вокруг отек, покраснение.

— Не может быть… — прошептал Бэф и встряхнул Лесс, заглянул ей в лицо. — Ты

же Варн…

— Я Варн, — послушно повторила она. Бэфросиаст качнул головой, с минуту думал

и вот, подхватив девушку на руки, полетел в горы.

Она была уверена — Бэф принес ее сюда, чтоб убить. Эта мысль не вызывала ни

малейшего трепета, ни сожаления, ни страха, ни единого шевеления в душе. Лесс

смотрела, как вожак роется снегу, и надеялась на то, что он перестанет, наконец,

изображать собаку и приступит к исполнению своего долга. Все правильно — больные

и убогие стае не нужны. Правда, она не ведала, бывают ли те и другие, и не

слышала о том, но может быть, потому и не знала, что такие исчезали только

появившись? Их вот также относили в горы, на самый верх, укладывали на камни и…

Бэф что-то откапал, вскинул взгляд на Лесс. Шагнул и сказал, склоняясь над ней:

— Варн не болеют, не знают страха и не боятся смерти. Среди нас нет ни трусов,

ни больных.

Но что же тогда со мной? — хотела спросить Лесс, но вожак приложил пучок

пожухлой травы с искрами льда на желтоватых листьях к ране на шее, и Варн лишь

зашипела, забыв мысль. Минута, другая — боль прошла, отступила вместе с

вопросами и ответами и памятью о себе.

— Вот и все, — вздохнул Бэф, но облегчения в его голосе Лесс не услышала.

— Ты не доволен? Я огорчила тебя?

— Нет. Сейчас мы вернемся в замок, и ты будешь спать. И никогда ни кому не

скажешь о том, что с тобой сегодня случилось, — сказал он, вглядываясь в ее

зрачки. Лесс хотела возразить, заверив, что у нее все хорошо, и спать она совсем

не хочет, но вместо этого сладко зевнула, доверчиво прижалась к груди Бэф. Рука

вожака накрыла ее щеку в тот момент, когда Варн заснула.

Бэф же еще долго сидел на камнях, обнимая девушку, и думал — не рано ли он

радовался? Что ему теперь делать? И сколько ни рылся в памяти в поисках подобных

случаев, не мог найти аналогов. Варн — это Варн, человек — это человек, а как

быть с тем, кто не является ни тем, ни другим? Как помочь и от чего беречь?

Почему Монгрейм не рассказал ему о подобных случаях?

Кто бы знал, что получится именно так, а не иначе?

А если поискать ответы в библиотеке? Недаром он собирал книги — среди

литературного мусора попадались здравые мысли, и истина, завуалированная под

мистику и фантастику, нередко помогала ему, открываясь с совершенно неожиданной

стороны.

Бэф улыбнулся, поцеловал Лесс в висок:

— Ничего, человек загадал загадку, человек ее и разгадает. Выход есть всегда.

У одиночных изолированных камер для штрафников есть свое преимущество: в них

царит тишина и покой. Никто не орет `подъем'! Не заставляет отжиматься, стоять в

карауле, пробираться тайными тропами к заветной вещице, которой цена горсть

снега в пургу. Здесь живет уединенное размышление, тщательно охраняемое стенами,

полом и потолком. Три раза в день открывается люк-отсек, чтоб заключенный мог

питать мозг, уставший от дум.

Сутки из двух, отмерянных капитаном, Алиса проспала, убаюканная непривычной

тишиной. Вторые потратила на воспоминания. Она прощалась с собой вчерашней, и

это расставание было настолько мучительно, насколько тревожно и туманно было

будущее новой Алисы. Впрочем — Лисы. Хватит с нее зазеркалья глупых фантазий,

беспочвенных надежд и веры в то, чего нет и быть не может на свете. Мир оказался

не настолько красочным, как рисовала его детская наивность. И это также вызывало

острое чувство сожаления.

Но жизнь идет дальше, страница юношеских иллюзий перевернута, только и всего.

Новая страница, возможно, не богата цветными веселыми картинками, но зато более

монументальна в основе предложенного текста. Алиса напишет его сама, а другие

пусть думают, что напишут они.

Где-то она слышала, что жизнь — это игра, правила которой постоянно меняются.

Раньше она этого не понимала, а сейчас не только поняла, но и приняла. Правила