Облава

Миновал полдень, небо покрылось облаками, тепло. Пашко охватывает дремота, и минутами он шагает без единой мысли в голове. Это приятно, но длится недолго. Мозг, упрямый, как слепая кляча, продолжает вертеть водоподъемное колесо бесплодных мыслей о черных днях: в понедельник инструмент валится из рук, ранит пальцы и ладони; во вторник первый совет: будь начеку, в дорогу не трогайся, из дому не выходи и никакого почину не делай; в среду и четверг, если остерегаться, даже и во время войны можно уберечься; в пятницу избегай кабаков, мечетей и вообще всяких людских сборищ; в субботу убережешься от женщины, ножа и спиртного – доживешь до воскресенья; в воскресенье случаются большие беды – пожары и массовые побоища. .

II

На развилке, недалеко от моста, Пашко остановился, раздумывая, какой дорогой идти домой. Довольно широкий проселок вел через Житняк, но Пашко не любил это село: все они там пьяницы, картежники, болеют дурной болезнью, с чужими женами путаются, рожают уродов.

Идти удобнее по шоссе, но оно ведет в город, в «обезьянье царство», а туда ему не хочется. Каждый раз, когда он там бывает, его обступают итальянские солдаты – народ худосочный, юркий, любопытный и крикливый, невольно вызывая в памяти отвратительную теорию, по которой люди всего лишь хмурые и вялые родственники обезьян. Не желая снова сталкиваться с этим неопровержимым доказательством, Пашко свернул на проселок. На мосту его настиг дождь, зеленое зеркало воды покрылось пузырьками.

Пашко заспешил в караулку житнякских милиционеров.

В помещении не было ни души. В обеденное время, когда не приходится бояться контроля, житнякские милиционеры обычно покидали свои посты и отправлялись в ближайший кабак поразвлечься. В очаге горела огромная головня, нарочно оставленная для того, чтоб создать впечатление, будто караульные только что вышли; от нее пышет жаром и попахивает дымком. Пашко вытянулся на лавке, испещренной картежными записями и надписями о том, кто чью жену осчастливил, достал из торбы «Жития святых», чтоб не заснуть и, как только кончится дождь, отправиться дальше. В этой книге, где описывалась жизнь всевозможных мучеников, Пашко находил много подтверждений тому, что Злая Нечисть существовала и лютовала в давно прошедшие времена. Жития он в какой-то мере тоже использовал для своей таблицы несчастливых дней. Кое-что он давно уже проверил: некоторые дни из тех времен и своими событиями, и бедствиями удивительно напоминали то, что он переживал теперь.

Книга открылась на житии святого Мартиниана. Его день – тринадцатое февраля – был позавчера и прошел совсем незаметно; житие Мартиниана Пашко знал в общих чертах, вот он и взялся за него, чтобы наверстать упущенное. Погрузившись в чтение, он ясно представил себе, как святой, грязный, небритый, в лохмотьях, стоя на коленях, молится на пустынном острове. Пашко знал, что за этим последует: сначала явится Фотиния, потом блудница Зоя; чтобы спастись от одной, святой прыгнет в воду, а от другой – в огонь. Пашко слышал рокот Лима, и ему чудилось, будто он сам на необитаемом острове. Клонило в сон, но вдруг на мосту послышались чьи-то шаги. Кто же это, подумал он, удивляясь ничуть не меньше, чем святой Мартиниан при виде Фотинии, когда ее выбросила на берег буря. Неужто и тут женщина?. И бог с ней, пусть идет своей дорогой! Ни в воду, ни в огонь прыгать я не стану –

женщины давно уже не будят во мне грешных желаний, из-за которых так пострадал святой. .

Слышно было, как хлюпает снег под тяжелыми неторопливыми шагами, словно надвигалось какое-то знаменье. Пашко не мог решить, к добру это или к худу. Он отворил дверь и выглянул наружу: в самом деле – женщина!

Женщина явно испугалась – дернулась назад и остановилась. Потом оглянулась на пройденный путь с таким видом, точно жалела, что его прошла, и хотела бы вернуться.

Глаза у нее забегали, словно ее на чем-то поймали. Должно быть, витала в облаках. Пашко пожалел, что вернул ее к действительности.

— Не бойся, – сказал он. – Иди под крышу.

— Некогда мне, далеко идти.

— Дождь скоро кончится, вот только туча пройдет.

Женщина неохотно и пугливо вошла, и только тогда ему пришло в голову, что у нее есть основания бояться: в караулках у мостов всегда сидели бородатые люди с винтовками, в желтых итальянских башмаках и требовали предъявить бумаги с множеством печатей и неясных подписей. У нее наверняка нет пропуска – либо потеряла, либо никогда и не было, – потому и дрожит.

— Если у тебя нет пропуска, – сказал он, – не важно.

Для меня это не имеет значения. Когда я на посту один, я ни у кого не требую этой чертовщины. Зачем мучить народ и врагов себе наживать?

— Вниз иду, – сказала она первое, что пришло ей в голову. – В Рабан.

— Многие идут вниз, – пробормотал он уже рассеянно, ухватившись за давно волновавшую его мысль. – Все мы идем вниз; и даже когда направляемся в другую сторону, нас все равно сносит вниз. Наша жизнь – как река, а реки у нас горные, быстро уносят все, что в них попадает.