Облава

На улице уже стояли стол, накрытый красной материей, широкая скамья, табуретки. Это было постоянное место сходов. Чтобы присесть людям, там лежало несколько колод, толстых чурок – одному богу ведомо, кто и когда их приволок.

Первыми на сход пришли комсомольцы во главе с Анютой. Они опять держались тесной ватажкой. Были там и гармонист, и бубнач со своими инструментами. Сидели, тихонько переговаривались, бросали любопытные взгляды на Сорокина, пришедшего вместе с Булыгой и занявшего место за столом. Они уже знали, что он приехал не откуда-нибудь, а из самой Москвы. Некомсомольская молодёжь (Анюта называла её неохваченной и малосознательной), сбившись в отдельный гурт со своими гармонистом и бубначом, держала путь под вязы. Там была площадка для танцев, утрамбованная чуть ли не до твёрдости камня, – из вечера в вечер молотят её пускай и босыми, зато молодыми ногами. «Неохваченные» шли и горланили:

С неба звёздочка упалаЧетырехугольная.Расскажи, моя милая,Чем ты недовольная.

Когда они поравнялись с сельсоветом, Булыга задержал их:

– А ну, молодёжь, сегодня отменяю ваши пляски. Хватит вколачивать ноги в зад. Давайте на сходку. Послушайте, что вам скажут умные люди. Вникли?

Вникнуть-то они вникли, да не очень хотелось сидеть и слушать, бывали не раз на таких сходах. Однако свернули к сельсовету и уселись, образовав свою группку.

Взрослые собрались не сразу. Булыга посматривал то в одну сторону улицы, то в другую, начинал злиться. Схватился за верёвку, ещё несколько раз ударил в колокол.

– Соберутся. Идут вон, – успокаивал его Сорокин.

Он слегка волновался, как и всегда, когда приходилось выступать на таких собраниях. Знал, что услышит и здесь немало жалоб, попрёков, не обойдётся и без проклятий, угроз. Все свои обиды выскажут люди.

Подошёл старик, в белых посконных портах, в свитке внакидку, босиком.

– Опять про развёрстку будешь талдычить, Игнатович? – спросил у Булыги и, не дождавшись ответа, сел на колоду.

– Угадал, Сидорка, – сказал Булыга, спустя какое-то время. – Про развёрстку.

Людей сошлось много. Заняли все колоды, некоторые, что жили рядом, принесли свои скамейки. Курили, гомонили. Гармонист тихонько наигрывал на хромке.

– Мужики, – обратился к сходу Булыга, – вот вы на меня со своими обидами наступаете. А некоторые несознательные элементы бранят советскую власть. Бранят – потому как тёмные, текущего момента не понимают. Сдать пуд хлеба для городского пролетариата – это значит ускорить мировую революцию. Так что важнее – пуд хлеба или советская власть во всем свете? У этих людей память, как у зайца хвост. Забыли, как жили при проклятом царизме.

Булыгу, который до этого казался Сорокину не очень-то разговорчивым, прорвало, занесло в высокие сферы. Он долго громил империализм, Антанту и бандитскую нечисть. А закончил так:

– И когда мина пролетарской революции наткнётся на международный империализм, от него останутся одни… одни невоспоминания.

Он первым же и ударил в ладоши, подавая пример сходу, потом объявил, что слово имеет товарищ Сорокин.

– Он приехал сюда, товарищи сельчане, издалека. Из Москвы. Его прислало… – Булыга помолчал и закончил тихо и торжественно: – Наше правительство.

Повеяло тишиной, все устремили взгляды на Сорокина, который, сняв очки, очень уж старательно протирал их носовым платком – волновался. И в этой тишине послышался голос Сидорки:

– От правительства приехал, а где ж его хромовые сапоги и наган?

Пробежал смешок, но, правда, осторожный: люди ещё не знали, добрые или худые вести привёз этот начальник.

– Я действительно из Москвы, – начал Сорокин. – По какому именно поводу я здесь очутился, это не суть важно. Знаю, что вас интересует положение в стране, за рубежом, на фронте.

Он и рассказал об этом положении, о разрухе в стране, о нехватках и голоде в городах.

– В Белоруссии, – говорил он, – в том числе и в вашей губернии, многочисленные банды чинят кровавые расправы. Только активными усилиями всех трудящихся можно установить порядок. Землю и власть свою нужно защищать с оружием в руках. А я в уезде узнал, что из вашего села не явилось по призыву в Красную Армию девять человек. Это значит, девять дезертиров. Целое отделение!

– Мы их всех знаем, – встал Булыга. – Это двое Зуйковых, Бурбулев, Кириченки, Мозольковы…

Договорить ему не дали. Вскочил чернявый мужчина, закричал:

– Не имеешь права… Мой Евхим пошёл на службу! Пошёл…

– Ага, пошёл, да не дошёл. Сидит где-то в Вороньском болоте. Погоди, доберутся до него, – погрозил Булыга кулаком.

– Евхим бестия, – подсказал кто-то, – его и в мешке не ухватишь.

– Так вот, – продолжал Сорокин, – вышло постановление, которое и будет строго исполняться. У тех семей, где есть дезертиры, будет отнята земля, которую они получили после раздела помещичьего поля. А то что же получается? Советская власть наделяет землёй, а он, дезертир, не хочет за неё сражаться.