Облава

Сорокин промолчал. Он все-таки надеялся, что Шилин его не расстреляет. Поверил же, что не он навёл чекистов на мысль устроить засаду. Если пожалеет, не расстреляет, то он, Сорокин, попросит и за Булыгу. Хотел даже сказать ему об этом, утешить, но не сказал.

За стеной гармонист продолжал мучить гармошку и пел:

На свете все пустое —И званье, и чины.Было б вино простое,Кусочек ветчины.

Пропев, повторил то же самое ещё раз и ещё. Кто-то из бандитов оборвал гармониста:

– Что ты затянул лазаря! Давай другое или заткнись.

Гармонист огрызнулся. Тот, что кричал, выругался и пригрозил:

– Не замолкнешь – гармошку раскурочу, а тебе, как слепню, в одно место соломинку вставлю.

Загоготали, гармошка пискнула и умолкла.

– Отсюда нельзя выбраться? – повёл глазами вокруг Сорокин. – Подкопаться, скажем?

– Не выберешься… И с подкопом не выйдет – фундамент глубокий. Да и нет у меня сил бежать. Били меня, – сказал Булыга, хватая воздух, запинаясь, и Сорокин понял, что каждое слово ему даётся с трудом. Переводя дух, Булыга продолжал: – Кто-нибудь из наших непременно доберётся до уезда, и сюда отряд пришлют… Вот только б нас тут подольше подержали… Успели бы наши…

Времени было немногим за полдень. Солнце самую малость склонилось к западу, и в щель между брёвнами уже в другой, западной, стене пробился скупой лучик. В его свете толклись, как мошкара, пылинки. Сорокин вытащил из паза мох, щель увеличилась, в сарае посветлело. Со двора доносились спокойные голоса бандитов. Тихо было и на селе. Казалось, ничего ровным счётом не произошло и стоят над дворами и хатами мир и покой.

– Тихо, – сказал Сорокин. – Почему это?

– Ещё услышим… Они сейчас ищут кого нужно и что нужно. Услышим…

Внезапно ожил ветер, будто вырвался из какой-то теснины. Зашумела берёза, стоявшая во дворе, ветром качнуло колокол, и он прогудел тихонько, но звук его угасал долго и тревожно. Сорокин припал к стене в надежде увидеть Шилина. Но видел тех же бандитов на бревне, их винтовки, прислонённые к стене сельсовета. Да ещё приметил сивого коня, запряжённого в таратайку. И когда это она подъехала, что не было слышно?

К сельсовету подошли сухонькая старушка с клюкой и молодая девушка, скорее – девочка. Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.

– Сынок, где нам вашего начальника увидеть? – спросила старушка у бандита, проходившего мимо них.

– Кто там? – поднял голову Булыга, расслышав голос. – Кто?

– Старуха с девочкой.

– Не мать ли… – Булыга подполз к щели, приподнялся на руках, глянул. – Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!

К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на неё, рванул вожжи – на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу и исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.

– Ксенечка, Ксеня… Доченька! – негромко позвал Булыга.

Она услышала, вскрикнула: «Тата, таточка!», метнулась к сараю, стала искать дырку, через которую долетел до неё отцовский голос.

– Тут я, тут, – отозвался Булыга. – Сюда.

– Таточка, ты жив? Тата!

– Жив… Ксенечка, беги отсюда, прячься. Это же банда. Они с тобой… всё могут. Прячься.

– Тата, а кто ещё с тобой?

– Из Москвы товарищ… Сорокин.

– Тата… – Она не успела договорить, подскочил один из бандитов, отшвырнул от стены, грязно обругал.

– Гад, жлоб… – простонал Булыга, скрипнув зубами. – Ох, запомнить бы тебя. – Упал навзничь на землю: голова как раз пришлась на полоску света из щели. Сорокин вздрогнул, увидев его лицо: на нем не было живого места – опухшее, в кровоподтёках, один глаз заплыл. Били Булыгу, несомненно, и ногами, и прикладами.

А немного погодя услыхали и женский вопль, крики, несколько выстрелов. Совсем близко на высоких нотах забилось причитание, долгое, как по покойнику. Заверещал поросёнок – это группа бандитов приволокла его во двор сельсовета. Бандиты пьяно гоготали, гармонист опять взялся за гармошку, захлипал, и под это его хлипанье затопотали, засвистели. Веселились, пробовали петь, а точнее – драли глотки. Шла в разгул, отпускала тормоза бандитская вольница…

«А что сейчас делает Шилин? – подумал Сорокин. – Банда-то его вон как разошлась. Пусть гуляют, пусть пьют, может, наши из уезда подоспеют…»